Игумен N

СОКРОВЕННЫЙ АФОН

 Москва

 Даниловский благовестник

2002

ББК 86-372

         C 59

По благословению

Святейшего Патриарха Московского

и всея Руси Алексия II

Игумен N. СОКРОВЕННЫЙ АФОН. — М.: Даниловский благовестник, 2002. — 240 с.

Путешествие на Святую Афонскую гору — это целая эпоха в жизни верующего человека. Не ослабевает интерес к жизни подвижников, на молитвах которых держится весь православный мир. Афон сегодня пока еще остается тем Афоном, который и был всегда стержнем Православия. Книга игумена N рассказывает о сокровенном, о том — чего не потрогать руками. Она помогает читателю ощутить объемлющую со всех сторон благодать Святого Духа, которой дышат воздух и даже камни Святой Горы, помогает понять грозные процессы, идущие сейчас в мире.

Редактор Алла ДОБРОСОЦКИХ

Предисловие автора

МОЖНО ЛИ ОЩУТИТЬ БЛАГОДАТЬ?

Возвращаясь с Афона, я даже не предполагал записывать свои впечатления. Да и кому они будут интересны? Для тех, кто хочет представить себе — что такое Святая Гора и какое значение имеет она для Православия, — сказано и напечатано более чем достаточно. Есть книги по истории афонского монашества, старые и новые жития афонских святых, есть и такие, где приведены монастырские, скитские и отшельнические уставы, а также книги о молитвенном опыте святогорских монахов. И в самом деле — кто может лучше раскрыть суть духовного подвига святогорцев, чем те из них, кто сам многие годы пребывал в непрестанной борьбе со своим грехолюбивым естеством? Конечно, не паломнику говорить об этом! Во множестве изданы теперь великолепные альбомы цветных фотографий, которые дают возможность составить себе достаточно ясное представление и о внешнем облике монастырей, и об их обитателях, и о красотах афонской природы. Более того, все это можно увидеть и даже услышать, не выходя их дома. Стоит лишь, не слезая с дивана, протянуть руку к пульту дистанционного управления — и вы уже на Афоне! Чего же, кажется, еще желать любителям путешествий?

Но так случилось, что я имел неосторожность рассказать об афонском паломничестве своим друзьям и духовным детям. Они-то и понудили меня взяться за перо и заняться, как мне кажется, не совсем монашеским делом. Так в промежутках между службами, келейными молитвами, духовными и хозяйственными делами им в утешение родилась эта небольшая книга. В ней вы не найдете глубокомысленных рассуждений об «умном делании», старческих пророчеств или описаний прозорливости великих афонских аскетов. Попытаюсь, с Божией помощью, рассказать о другом. Не знаю, получится ли? Но мне хотелось бы дать почувство­вать читателям, хотя бы в какой-то мере, духовную атмосферу святого места, которую очень трудно, а скорее всего и невозможно, описать словами.

Как рассказать о сокровенном? О том — чего не потрогать руками? Как помочь читателю ощутить объемлющую со всех сторон благодать Святого Духа, которой дышат воздух и даже камни этого небольшого клочка суши, с трех сторон окруженного водой? Но — размышляю я — если души и даже тела наши предназначены Творцом для того, чтобы стать вместилищами Святого Духа (см.: 1 Кор. 3, 16), то люди не могут не ощущать Его присут­ствия. У них непременно должен существовать какой-то «!орган», которым они способны чувствовать благодать Божию. О таких «органах» души, то есть ее свойствах (силах, способ­ностях), писал в IV веке Макарий Великий, уподобляя их различным органам человеческого тела (Преп. Макарий Египетский. Духовные беседы. ТСЛ., 1904, с. 67). Преподобный старец Серафим Саровский в беседе с Н.А. Мотовиловым также говорил о способности человека чувствовать присутствие благодати. Вспоминаю и свои наблюдения за реакцией иностранных туристов (католиков и протестантов), впервые входящих на террито­рию православного монастыря или оказавшихся в одном из его храмов. Их удивленные лица и взгляды, в которых застыл невысказанный вопрос, показывали: они почувствовали Н!EЧТО. Ощутили то, чего прежде не ощущали ни в своих костелах, ни в протестант­ских кирхах, ни в молитвенных домах адвентистов. Бессмысленные улыбки сходили с лиц, прекращались громкие разговоры и смех, движения становились сдержанными и даже немного испуган­ными. Эти «люди без комплексов» вдруг начинали ощущать присутствие чего-то величест­вен­­ного, внушающего невольное благоговение. А удивление, отразившееся на их лицах, показывало, что это новое для них чувство — благоговение — было им совершенно неизвестно прежде. Да, они явственно «осязали» тонкое, невещественное дуновение иного мира. Они ощущали присутствие Божией благодати, которая щедро дарит тем, кто открыт для нее, полноту жизни, любовь, радость, бесстрашие и мир во Святом Духе. И лишь тот, кто созна­тельно отвернулся от Бога и окончательно умертвил свою душу грехами, сделав ее бесчув­ст­вен­ной, не сможет ощутить веяния Святого Духа.

Возможно, я покажусь кому-то пристрастным (особенно грекам), но с этим малым «виноградником Божией Матери» (Афон — это всего лишь 360 кв. километров суши) я могу сравнить только Русскую землю. Особая духовная атмосфера России, которую и чувствуют-то, может быть, даже не все, кто родился на этой земле, с необычайной силой дает знать о себе, когда покидаешь ее пределы. Это становится понятным всякому, кто оказывается в Западной Европе. Разница между духовной атмосферой России и Европы проявляется в необъяснимом для большинства иностранцев явлении — в тоске по родине, именуемой обычно ностальгией. Итальянцы и ливийцы, поляки или турки, проживающие ныне в Германии, Англии, Франции или в Соединенных Штатах, говорили мне, что, сталкиваясь с русскими эмигран­тами или читая русских классиков, они никак не могли понять: от чего русские страдают, мучаются и не находят себе места на чистом и сытом Западе? Почему они тоскуют по своей родине, даже в том случае, если имеют в Европе или Америке хорошую работу и приличный заработок? Что это за глупая русская ностальгия? Один итальянец, переселившийся в США, говорил мне: «Ну что вы за странные люди — русские?! Ваши соотечественники, не первый год живущие в Штатах, читают только русские газеты, смотрят только русские фильмы, говорят только о России и страдают, в основном, только оттого, что уехали из России. Не понимаю!! Вот я, например, нашел здесь хорошую работу, обзавелся семьей, купил дом и считаю, что теперь моя родина здесь». Все остальные иностранцы говорили при­мерно то же самое: где сытно и комфортно — там и родина.

Почему они не страдают вне родины, почему почти никто из них не мучается ностальгией? В чем же дело? Думаю, что в отсутствии благодати Святого Духа в Западной Европе, которая тысячу лет тому назад порвала живительную связь с единственной и Единой Святой Соборной и Апостольской Церковью. Тем более — в Америке, где христианство появилось только в XVI веке и притом в искаженном (католиче­ском и протестантском) варианте. Благо­дать Святого Духа в достаточной мере не изливается там, где уже тысячу лет не совершаются Таинства истинной Христовой Церкви, не происходит там и духовного перерож­дения людей. Там не рождаются Духом Божиим святые, а значит, — не выполняется замысел Божий о человеке. Люди, появив­шиеся на свет в безблагодатной среде и никогда не ощущавшие прикосновений Божест­вен­ной благодати, естественно, не могут страдать от отсутствия того, чего никогда не имели прежде. Другое дело — Россия, где за последнюю тысячу лет были явлены Богом сонмы прославленных и не прославленных святых, а также множество чудотворных икон и мощей угодников Божиих! Более того, ХХ век явил миру миллионы новых русских мучеников и священномучеников, слезами и кровью которых полита каждая пядь необъятной нашей земли. И если бы мы вслед за Серафимом Саровским духовным взором окинули с высоты русскую землю, то увидели бы, что вся она покрыта огненными столпами Божией благодати. Одни — широкие, другие — тоньше, а третьи — словно огненные паутинки, связывают с Небом те участки русской земли, где жили, молились и проливали за Христа свою кровь бесчисленные сонмы неизвестных русских праведников. Увидели бы мы столпы благодати и над теми местами, где покоятся мощи святых или захоронены останки мучеников, где когда-то стояли разрушенные десятки лет тому назад храмы Божии или лесные кельи подвижников. К сожалению, после семи безбожных десяти­ле­тий мало кто из родившихся на этой земле в состоянии увидеть, ощутить и осознать — где благословил ему родиться Бог. Благодать Божия, незримо изливающаяся на русскую землю, создает ее особую духов­ную атмосферу, совершенно не зависящую от политического или экономического поло­же­­ния в стране. Это совершенно иной план бытия мира. Его отчетливо могут чувст­во­вать лишь те, кто осознанно борется со злом в себе, кто ищет спа­сения от греха, ищет будущей Вечной жизни во Христе. Здесь, в России, присутствует — если хотите — особый духовный потенциал благо­­дат­ных энергий, и даже те, кто не может им воспользоваться (по неверию), тем не менее неосознан­но привыкают к нему с младенчества и даже еще раньше — от утробы матери. Когда же они покидают Россию для сытой и, как им кажется, безопасной жизни на безблагодатном Западе, с ними происходит непредвиденное. Их души, и, в первую очередь, души тех, в ком еще сохранились какие-то нравственные принципы, кто еще не погряз окончательно в блуде и корысти, в подлости и предатель­стве, на­чинают страдать, терзаться и мучиться от тоски по родине. «Мертвые души», конечно, этого не чувствуют. Но живым не хватает чего-то. Они и сами не знают — чего? А не хватает им благодати Божией, того высокого духовно-энергети­чес­кого потенциала, в кото­ром они родились и к которому незаметно для себя привыкли. Здесь, на Западе, они попадают в разря­жен­ную, безблагодатную атмосферу, и тот «!орган», которым душа ощущает присутствие благодати, начинает подавать ей сигналы: «атмосфера опасно разряжена»! Они не понимают этого предупреж­де­ния, но души их без благо­дати Божией тоскуют, скучают и впадают в депрессию.

Кто-то из читателей может, конечно, со мною не согласиться, но я лично почувствовал и испытал то, о чем рассказываю сейчас. Это — также и мой личный, субъективный опыт общения с эмигрантами, который не претендует, конечно, на абсолютную истину. Да, там, на Западе, стерильная чистота в магазинах, там не пахнет тухлой рыбой и продавщица не наорет на покупателя за чрезмерную разборчивость. Там всё как бы стерилизовано: и продукты, и кошки, и даже люди с «промытыми» мозгами. Но самое страшное — полная стерильность жизни от Духа Божия! Да, там хорошо, там красиво, там все люди улыбаются ничего не значащей, пустой улыбкой, но, как говорил великий Пушкин: «В них жизни нет, всё куклы восковые». И от этой духовно стериль­ной пустоты людей и всего, что их окружает, становится невыразимо тоскливо.

Только на Афоне успокаивается душа православного человека, попавшего из России на Запад. Только здесь она может «отойти» от удушающей атмосферы европейской цивилизации и снова вдохнуть благодатный воздух, напоминающий воздух Родины.

Действительно, где же еще, как не на Афоне, почувствовать благодатное прикосновение Духа Божиего? По этой узкой полоске земли ступали когда-то ноги Матери воплотившегося Бога, и Ее благословение до сих пор неотступно пребывает на Святой Горе. Здесь, начиная с IV века, не прекраща­ются монашеская жизнь и молитва. Всего лишь 60 километров в длину, — а сколько святынь сосредоточено на этом дивном полуострове! Сколько в каждом монастыре, в каждом скиту чудотворных икон и мощей величайших православных святых! Но еще больше здесь мощей безвестных афонских мо­на­хов, посвятивших Богу всю свою жизнь без остатка. Их тысячи, нет — их десятки, их сотни тысяч! Только в XI веке, на­пример, в 180 афонских монастырях подвизалось более 50 ты­сяч монахов. Шестнадцать веков рождала эта земля совер­шен­но особых, качественно новых людей. Через послушание, смирение и молитву происходило перерождение человека, его переход в новое качество, в «но­вую тварь» (2 Кор. 5, 17). Это было истинное духовное рождение свыше Духом Святым. Перерождалась душа. А что же происходило с плотью тех, кто всю свою жизнь посвятил стяжанию Духа Святого? Их тела и при жизни, и после смерти были и оставались источниками «воды живой» (Ин. 7, 38), источающими благодатные энергии Святого Духа. Вот почему даже сухие кости умерших праведников способны исцелять и передавать освящающую благодать Божию не только людям, но и всему окружающему пространству. Да разве только мощи?! Даже вещи, принадлежавшие святым, как и вещи апостола Петра (см.: Деян. 19, 12), исцеляли болезни и воскрешали души. И не только вещи, но и самая та земля, по которой эти люди ходили с молитвой, — тоже освящалась. Постоянным призыванием Имени Бога нашего, Иисуса Христа, эти праведники, подобно магниту, притягивали к земле нетварные энергии Святого Духа и тем самым как бы связывали Небо и землю. Удивительно образно об этом говорил еще в XIX веке святитель Филарет (Дроздов): «Молитва веры есть духовный магнит, привлекающий благодатную и чудотворную силу». Сами праведники, умирая, отходили в горний мир, но благодатная связь между Небом и тем местом, на котором они совершали свой подвиг, местом их молитвенных трудов, — оставалась. И если применить такое понятие, как «намоленность», то, пожалуй, более намоленного места, чем Афонский полу­остров, уже не сыщешь на Земле. Этого не может не ощутить любой человек, в ком еще осталась хотя бы т!олика Божией благодати. Может быть, и тебе, до­рогой читатель, удастся хотя бы мысленно прикоснуться и духом ощутить святость Афонской земли, на которой до сего дня продолжает плодоносить «виноградник Божией Матери».

P. S. Поскольку многие из упомянутых в этом рассказе лиц благополучно здравствуют и поныне (да благословит их Господь!), мне представилось, что не совсем правильно будет открывать их настоящие имена. Во-первых, потому, что этим может быть дан повод к некоторому тщеславию (что не полезно с духовной точки зрения), а во-вторых, для того, чтобы невольно кого-либо не обидеть при возможных ошибках в передаче чужого мнения.

Игумен N

15 июня 2002 года

Глава 1.

КОГДА ЕСТЬ ВОЛЯ БОЖИЯ

В Грецию мы выехали незадолго до Великого поста ранней весной 1997 года. События, предшествовавшие этой поездке, складывались так необычно, что у меня не осталось ни малейшего сомнения в том, что она совершается не столько по нашему желанию, сколько по Божиему благословению и будет небесполезна для нашей духовной жизни.

Как и любому монаху, понимающему, чем является Афон для всего православного мира, мне давно хотелось побывать в этой удивительной монашеской стране — в уделе Пресвятой Богородицы. Однако несмотря на то, что моя мысль время от времени возвраща­лась к возможности посещения Афона, я никак не пытался опережать события и предпри­нимать какие-либо шаги прежде, чем увижу: есть ли на то воля Божия. И мой собственный жизненный опыт, и опыт, почерпнутый из книг великих подвижников, показывал, что монаху (да и не только монаху) нужно непременно научиться жить в русле Божественного промысла. Это вовсе не означает, как думают некоторые, что человек, ищущий воли Божией и ничего не желающий делать без Божиего благословения, добровольно превращает себя в робота. Нет! Создатель оставляет нам достаточно степеней свободы, чтобы реализовать себя в этом кратком и временном бытии. Но поскольку никто во вселенной не имеет абсолютной свободы, кроме Самого Создателя, не следует нам стремиться обладать тем, что не свойственно никому из сотворенных существ: ни Ангелам, ни человекам.

Так кто же еще, как не мы, монахи, должны приучать себя жить в соответствии с божественными законами? Жить, духовно развиваться и творить в благодатных, Богом определенных и поставленных пределах! Поистине эти божественные законы и эти пределы являются необходимым барьером безопасности; барьером, который поставил любящий отец у края пропасти, чтобы в нее не свалилось его любимое дитя. Вот потому-то я и не предпринимал никаких активных шагов для реализации своего желания побывать на Святой Горе. Просто молился: «Если Тебе, Господи, угодно, чтобы паломничество на Афон состоялось, — яви Сам Свою святую волю». Впрочем, отношение к возможной поездке у меня было весьма спокойное, поскольку многолетняя привычка во всем доверять Богу и свои желания подчинять Его воле многократно была проверена мною на опыте. А опыт этот неизменно показывал, что Отец Небесный лучше нас знает, — что нам полезно, в какой мере, и — когда. Если же научиться доверять Ему, то все, что только можно пожелать во благо и себе, и ближним, выходит намного лучше, чем представлялось даже в самых дерзновенных мечтах.

Но мечты мечтами, а обстоятельства как бы сами собой стали складываться, действительно, невероятным образом. Все мои друзья и знакомые, словно сговорившись, принялись по очереди задавать мне один и тот же вопрос: «Ты уже был на Афоне?», или «Как?! Вы еще не съездили на Афон?!» Этот вопрос в разных вариациях звучал чуть ли не ежедневно со всех сторон. Неожиданно нашлись и спутники: отставной офицер, дьякон и один из моих духовных чад. «Похоже, — подумал я, — пора уже что-то предпринимать; а если это, действительно, не простые совпадения, то Господь укажет более точно: что делать дальше». И в самом деле, дальнейшая ситуация стала развиваться так стремительно и успешно, что вся наша подготовка к выезду представлялась нам сплошной вереницей чудес.

В один из солнечных мартовских дней мы отправились на Арбат, в греческое посольство. Узкий вытянутый зал, где оформляют документы, заполняла давно изнывающая толпа российских греков. Они, как оказалось, уже две недели мучительно ожидали виз и каждый день приезжали к посольству, чтобы отметиться в очереди. Визу на посещение родины предков им давали только на две недели. При этом каждый из них платил за оформление по 50 долларов. Эти сведения показались нам малоутешительными. Мы рассчитывали на более длительный срок, и только Паша должен был возвращаться на работу через 10 дней. Немного растерянные, мы стояли в самом центре зала.

— Вы по какому поводу, батюшка? — с мягким акцентом обратилась ко мне сотрудница посольства в белой форменной блузке.

— Да вот, хотелось бы совершить паломничество по святыням Греции.

— Вы один?

— Нет. Со мною отец дьякон и два наших спутника.

— Хорошо. Возьмите, пожалуйста, все паспорта… Идемте.

За нами захлопнулась белая пластиковая дверь с табличкой «Вход запрещен. Только для сотрудников посольства». Еще несколько шагов по коридору, и мы вошли в кабинет, где за большим письменным столом сидела крупная гречанка с пышными волосами пшеничного цвета. «Вероятно, начальница отдела, — подумал я, — только цвет волос какой-то странный». Пока дамы активно обсуждали по-гречески нашу проблему, я незаметно осмотрелся. На белых стенах висело несколько икон, на столе стоял небольшой двустворчатый складень, рядом — компьютер.

— На какой срок ви хочет смотрет Грэция? — с трудом подбирая слова, обратилась ко мне начальница.

«Эх! Где наша не пропадала, — подумал я, — попрошу месяц, а если урежет… Ну, что ж!» И, набравшись смелости, ничем не выдавая своего волнения, очень спокойно сказал:

— Думаю, что месяца нам было бы достаточно.

Дамы снова затараторили по-гречески.

— Подождите немного здесь. Я схожу к консулу.

Через несколько минут молодая сотрудница вернулась с какой-то бумагой в руках.

— Все в порядке. Разрешение подписано. Вы можете идти в зал. Вас вызовут к окошку.

— Простите, а сколько мы должны заплатить за визы?

Гречанки заулыбались.

— Ничего не надо. Консул разрешил бесплатно.

Еще через двадцать минут мы уже держали в руках свои паспорта с зелеными наклейками и, глядя в них, не верили своим глазам. Визы были даны на два месяца!

Наш пропуск — иконаtc "Наш пропуск — икона"

В Грецию попасть — еще полдела. Труднее попасть на Афон, особенно священнослужителю. Мирянам проще. Они приезжают в Фессалоники и в Министерстве Северной Греции и Македонии получают пропуск на посещение Святой Горы — диамонитирион, который выдается, правда, всего лишь на четыре дня. Но для того чтобы на Святой Горе побывал православный священнослужитель из другой Поместной Церкви, необходимо пройти длительную процедуру получения официального разрешения от Константинопольского Патри­арха Варфоломея. Для этого руководство той Церкви, к которой принад­лежит паломник-священнослужитель, должно предварительно выслать ему письменный запрос.

Но у нас на прохождение этой длительной бумажной процедуры времени не было вовсе. Слишком неожиданно пришло окончательное решение отправиться в паломничество. К тому же благоприятные обстоятельства по службе у всех четверых сложились одновременно таким образом, что ехать можно было только сейчас. Позже ни у кого из нас свободного проме­жут­ка времени для поездки, по крайней мере, в обозримом будущем, уже не пред­виделось. Вот почему решено было действовать самостоятельно.

Итак, греческие визы уже получены, причем с очевидной для всех помощью Божией. Антон с Пашей возьмут диамонитирион в Фессалониках. Но как быть нам, священнослужителям? Опытные паломники предупреждали нас, что попасть на корабль, идущий на Афон из Уранополиса — небольшого городка, расположенного у самого афонского перешейка, можно только после прохождения полицейского контроля. Мы уже знали о том, что у самой пристани стоит полицей­ский пост, и для того чтобы пройти на пирс, нужно предъявить суровому стражу порядка либо диамонитирион, либо разрешение от Патриарха. Но у нас с отцом дьяконом ни того, ни другого не будет. Есть, правда, еще и пешеходная тропа, по которой можно проникнуть на Афон, но и там стоит полицейский пост. «Как странно, — подумал я, — для того чтобы православному паломнику посетить Афон — такие сложности! В конце концов, — это удел Божией Матери, и Она там является полноправной Хозяйкой! Вот что! У нас тоже будет документ. Свой, осо­­бый пропуск на Святую Гору!»

Совсем недавно мне подарили — ни много ни мало — четыре небольшие бумажные иконы, привезенные из Пантелеимонова монастыря. Размером — меньше ладони. Это были репродукции известной на Святой Горе иконы «Игумения Горы Афонской». Я попросил Пашу заламинировать их так, чтобы сверху оставалась полоска пластика шире, чем с других сторон. Затем раскаленным гвоздем проделал в верхней части по два отверстия и вдел капроновую веревку.

— Это наши пропуска. Мы наденем иконы на шею, под одежду, и если кто-нибудь спросит у нас документы, покажем им Игумению Афонскую: вот наши документы! Чай, люди там православные. Будем молиться. И я уверен, что Матерь Божия поможет! А для того чтобы мы с отцом дьяконом не привлекали к се­­­бе лишнего внимания, нужно выглядеть, как афонские монахи.

— Один мой знакомый показывал как-то фотографии своего паломничества на Святую Гору, — вспомнил Антон, — и я обратил внимание, что в дорогу афониты надевают поверх подрясника черные безрукавки с карманами. Скуфейки у них, кстати, не такие, как у вас. Русскую скуфью от греческой там сможет отличить каждый.

— Где же мы все это достанем? — грустно вздохнул отец дьякон, поправляя сползшие на нос очки.

— Да какие проблемы? У отца игумена такая безрукавка есть. Помню, в 92-м году ему из Англии привезли. В подарок от отца Софрония (Сахарова). Он ее еще в монастыре надевал иногда. Правильно? — Антон вопросительно взглянул на меня.

Я кивнул и добавил:

— Греческая скуфья у меня тоже есть.

— Ну вот! А тебе, отец дьякон, достанем что-нибудь в Фессалониках.

Дьякон заулыбался и спросил:

— А что-нибудь съестное будем брать? У меня дома, в запасе — американские супы. Заливаешь кипятком, три минуты — и готово.

— Да там, как я читал, расстояния между монастырями небольшие. Два-три часа пешего ходу. — Павел показал темно-синий путеводитель по Афону. — Наверное, не проголодаемся.

— Нет, нет. Пусть лучше будет НЗ. На всякий случай. — Антон ласково похлопал дьякона по плечу. — Давай, давай, бери супчики. А вдруг какое-нибудь ЧП случится? А мы их там, на Афоне, у-у-х как навернём!

Непонятливый шоферtc "Непонятливый шофер"

Наш самолет заходит на посадку с моря. Ощущение такое, будто пилоты собираются посадить его прямо на воду. Хорошо видно, как в трех метрах под нами ветер гонит к берегу белые барашки. Но вот в иллюминаторе мелькнула береговая полоска — и лайнер уже катится по посадочной полосе аэродрома. Мы — на полуострове Халкидики в Северной Греции. В аэропорту непривычно пусто и чисто. Встречающих почти нет. Пока меняли деньги в обмен­ном пункте, незаметно исчезли куда-то и те пассажиры, которые летели с нами. Вдоль совершенно безлюдной асфальтовой дорожки, зажатой между зданием аэропорта и крутым склоном невысокой горки, выстроилась длинная вереница разномастных автомоби­лей выпуска 70-х годов. Вокруг — ни души. Куда ехать? На чем? Кого спросить? В растерянности застыли мы у выхода с рюкзаками на плечах. Сзади громко хлопнула дверь громадного старого лимузина. Из «Форда» вышел коренастый грек в белой рубашке, таксист. К сожале­нию, ни по-английски, ни по-французски, ни по-испански он не говорил, а потому долго не мог взять в толк — куда нас везти. Тем не менее мы забрались в широкий бежевый салон его допотопного «Форда» и всю дорогу пытались втолковать непонятливому води­телю — какой нам нужен монастырь в Фессалони­ках. Об этом монастыре мы узнали в Москве совершенно случайно. А разыскать его решили только для того, чтобы не слоняться по улицам незнако­мого города, привлекая к себе всеобщее внимание. Он, по нашим расчетам, должен был послужить нам отправной точкой для поиска Министерства Северной Греции, а затем и автобусной остановки междугородного экспресса «Фессалоники-­Урано­полис».

Наш таксист связался по рации с диспетчером, но и тот не знал, где находится нужный нам монастырь. После этого водитель стал уже обращаться по рации ко всем, с кем только мог выйти на связь, но, судя по удивленному выражению его лица, никто из его коллег так и не смог ему помочь. Тем временем кончились деревенские пейзажи, и мы въехали в типич­ный южный город с раскидистыми платанами. Наш старенький «Форд» долго еще колесил по улицам. Он то нырял под гору, то, надрывно урча мотором и задыхаясь, взбирался вверх на очередной холм, застроен­ный какими-то несерьезными на вид белыми блочными пяти­этажками. Наконец, шофер решил прибегнуть к древнейшему из всех прочих методов поиска: он начал останавливаться и вопрошать своих сограждан. А язык, как известно, и до Киева доведет. С третьей попытки ему повезло. Он радостно закивал головой и что-то быстро стал объяснять нам по-гречески. Мы, конечно, ничего не поняли, но воспрянули духом в надежде на благо­получ­ное завершение наших блужданий по городу. За окном мелькали уже знакомые сооружения: телевышка, стадион, музей и ярмарка. Стало ясно, что, сделав солидный крюк, мы возвращаемся к центру города, на площадь с фонтаном и памятником, мимо которого мы уже проезжали минут 15 тому назад. Наконец, лимузин заскрипел тормозами у кованой ограды монастыря на одной из самых людных улиц города. Когда мы расплачивались, шофер сконфуженно чесал затылок. На этот раз он отлично понял незнакомые русские слова, потому что они сопровождались очень выразительной мимикой и жестами: как же ты, мол, брат, живешь здесь, в Фессалониках, а монастыря, который расположен почти в самом центре города, не знаешь!

Монастырь в Фессалоникахtc "Монастырь в Фессалониках"

В скверике за оградой росли низкие молодые пальмы. Между ними — сочные мексиканские агавы и темно-синие ирисы. В глубине мощенного плиткой дворика стоял совсем новенький полосатый храм в византийском стиле, а перед ним — ротонда с куполом на восьми столбах и каменным фиалом для водосвятия посередине. И храм, и ротонда были покрыты полукруг­лой керами­чес­кой черепицей, которая, благодаря своей рельефности, придавала их куполам удивительную живописность и даже сказочность. Свои рюкзаки мы без присмотра оставили на лавочках (у всех почему-то было чувство абсолютной безопасности) и пошли в храм. В нем было пусто, шла уборка. У мощей преподобного Давида Фессалоникийского висела большая икона. На ней он был изображен сидящим на толстых ветвях дерева среди густой листвы с веревкой в руках. На этой веревке преподобный поднимал наверх плетеную корзину с едой. Как оказалось, для своего молитвенного уединения этот отшельник избрал себе не пещеру, а высокое дерево, с которого многие годы почти не слезал. Там же, в притворе, стояла рака с мощами св. Феодоры. Сквозь стекло хорошо просматривались красно-коричневые кости: позвоночники и черепа святых, лишь сверху прикрытые монашескими схимами.

Помолившись, мы попросили у Бога благословения на дальнейшее путешествие и отправили Павла на поиски студента местного университета, знакомого нам еще по Москве. У нас с ним была телефонная договоренность о том, что он поможет Антону и Паше достать в министерстве разрешение на посещение Афона. Сидя на скамейке в скверике монастыря, я наблюдал сквозь узорчатую решетку за жизнью незнакомого города. Вдоль ограды, прячась от солнца в тени домов и высоких платанов, проходили аккуратные старушки с чуть подсиненными седыми волосами, чиновники в белоснежных рубашках с галстуками, неболь­шие группы молодых людей в джинсах и женщины с овощами, торчащими во все стороны из плетеных соломенных сумок. Люди шли разные: и взрослые, и юноши, и дети, но почти все они, пробегая или ковыляя с палочкой по улице, где непрерывно мелькали автомобили, на секунду замирали против монастыр­ского храма, крестились, а затем продолжали свой путь. Некоторые задерживались, заходили в миниатюрную часовенку, чуть выступающую на тротуар из ограды монастыря, бросали мелочь в деревянный ящик, брали ароматные восковые свечи и ставили их в песок перед висящими на стенах иконами.

Неожиданная помощьtc "Неожиданная помощь"

Солнце тем временем перевалило за полдень. Стало понятно, что сегодня на Афон мы уже не попадем. Но до вечера было еще далеко, и ничто не мешало нам осмотреть этот древний город, по улицам которого ходил и проповедовал апостол Павел, город, где покоятся мощи великомученика Димитрия Солунского и святителя Григория Паламы. Прежде в Фессало­никах, или сокращенно — Салониках (слав.: Сол!уни), никто из нас не бывал, города мы не знали и не представляли, — где сейчас находим­ся. Но сначала необходимо было дождаться Павла. Для того чтобы не терять времени напрасно, я вышел на улицу в надежде отыскать газетный киоск и купить карту города, а заодно и выяснить, как называется улица, на которой мы оказались. Пройдя до перекрестка, я остановился, отыскивая глазами на стене дома табличку с названием улицы. Вдруг кто-то сзади обратился ко мне по-английски:

— Могу ли я чем-нибудь вам помочь?

Это произнесла маленькая и необычайно хрупкая женщина в строгом темно-синем костюме и белой блузке с отложным воротником. В руках она держала твердую канцелярскую папку, из которой торчала шариковая авторучка. «Наверное, она проводит какой-то социологический опрос», — подумал я и поморщился. Захотелось поскорее отделаться от незнакомки.

— Благодарю вас. Я просто ищу название улицы.

Ее черные глазки сквозь очки внимательно разглядывали мою бархатную российскую скуфейку. И понятно — таких здесь не носят. Неожиданно она спросила по-русски:

— А вы, случайно, не из России?

Теперь пришла моя очередь удивляться.

— Да. Мы только что прилетели из Москвы и хотели бы посмотреть город, перед тем как уедем на Афон. Только мы еще не знаем, в какой части города находимся сейчас и как найти храм Димитрия Солунского.

— А где вы оставили свои вещи?

— Через квартал отсюда есть один монастырь…

— Знаю, знаю.

— Там меня ждут трое братьев с вещами.

— Ну, что ж. Если хотите, я могла бы показать вам город. Только мне нужно будет на часок отлучиться, чтобы предупредить своих коллег по работе.

— Простите, как вас зовут? Нина? В честь просветительницы Грузии?.. Что я могу на всё это вам сказать, Нина? В случайные встречи я не верю. Сам Господь послал вас к нам на помощь! Другого объяснения нашему знакомству я не вижу. Естественно, мы будем вам бесконечно благодарны, если вы сможете уделить нам свое время и показать город!

— Хорошо. Через час ждите меня в монастыре.

Как милостив к нам Господь, и как радостно чувствовать Его любовь и отеческое внимание! Даже в таких мелочах! От ощу­щения этой божественной любви к нам, грешным людям, на глаза сами собой наворачиваются слезы. В сердце у меня такое бла­гоговей­ное чувство благодар­ности, что я не знаю, как его и выразить. А может быть, это и не нужно. Бог и Сам знает — что в сердце человека. Созерцание Божественной любви — это как молитва. Вот с такой-то молитвой я и возвращаюсь назад, к монастырю, где в полном сборе меня ждут все мои спутники.

Павел уже вернулся. За это время он успел созвониться и даже встретиться со студентом. Тот обещал всё устроить. Завтра утром у них с Антоном будут на руках два диамонитириона. Мой рассказ о знакомстве с гречанкой Ниной, которая великолепно говорит по-русски и готова нас сопровождать в паломничестве по святым местам города, вызвал полный восторг у всей братии. Мы так увлеклись этим разговором, что не сразу обратили внимание на знаки, которые делал нам из окна третьего этажа монастырского здания какой-то монах. Когда же, наконец, мы поняли, что эти знаки имели к нам прямое отношение, монах, видимо, отчаявшись обратить на себя наше внимание, уже закрывал окно. Через минуту, однако, он показался в дверях братского корпуса и направился прямо к нам. На вид ему было около тридцати. Он немного говорил по-русски. Оказалось, что нас приглашают в трапезную, расположенную как раз на третьем этаже.

Братья уже отобедали, и мы оказались в полном одиночестве за длинным белым столом. Молодой монах, который оказался сербом, спросил о наших планах и, узнав, что утром мы собираемся уезжать на Афон, предложил переночевать в монастыре. Мы, конечно, с благо­дар­ностью согласились, потому что сами еще не знали, как и где будем ночевать. Собственно, ночевка в Фессалониках нами не была запланирована, так как мы надеялись получить необходимые документы в первый же день по прибытии в Грецию. Только здесь выяснилось, что получить их можно будет лишь завтра. В незнакомый же монастырь самим напрашиваться было как-то неловко, да и с греческими обычаями на этот счет мы не были знакомы. И вот — снова неожиданная помощь Божия!

Нас с отцом дьяконом устроили в одной из келий на четвертом этаже, а Павла и Антона — в другой. Эти кельи, по всей вероятности, были предназначены специально для гостей и очень напоминали чистенькие скромные гостиничные номера с туалетом и душем. О том, что мы все-таки находимся в монастыре, не давали забыть иконы в углах и таблички с Иисусовой молитвой на стенах. Предупредив о том, что вернуться с прогулки по городу нам нужно не позднее 11 часов вечера, сопровождавший нас монах деликатно исчез. Мы оста­вили в кельях свои рюкзаки и на лифте спустились в холл первого этажа, где, как оказалось, нас уже ожидала наша новая знакомая — Нина.

Глава 2.

В ХРАМЕ ВЕЛИКОМУЧЕНИКА ДИМИТРИЯ

До главного городского собора, где покоятся мощи великомученика Димитрия, было недалеко, всего лишь двадцать минут ходьбы. Торопиться нам было некуда, и мы отправились пешком. Город внешне ничем особенным не отличался от других современных городов юга Европы. Обычные многоэтажки, стриженые кустарники в скверах, немногочисленные африкан­ские пальмы и кипарисы между платанами, яркое солнце и множество маленьких ресторанчиков, кафе и бистро под полосатыми тентами, из которых доносится ставшее уже привычным шаманское завывание англоязычных рок-групп. Удивляло только то, что время от времени кто-либо из прохожих неожиданно брал мою руку и, с поклоном приложившись к ней, молча удалялся. Чаще это были дети. Нина объяснила, что у верующих здесь в обычае именно таким образом брать благословение Божие от любого священнослужителя, причем не разбирая: священник ли он, дьякон или простой монах. «Откуда у них такой странный обычай, — подумалось мне, — не просить благословения, а брать его как бы без разрешения, самостоятельно?!» Но тут же мне вспомнилась женщина, страдавшая постоянным кровотечением на протяжении двенадцати лет, которая, подойдя сзади, прило­жи­лась к краю одежды Спасителя. И по своей вере получила исцеле­ние! Вероятно, этот ее поступок и лежит в основе обычая брать благослове­ние самостоятельно и независимо от воли того служителя Церкви Христовой, через которого хотят полу­чить Божие благословение. Интересно, что Спаситель не только не осудил ее, но даже Сам обратил внимание окружающих на возможность как бы самостоятельно получить от Него помощь. Потому-то Он и спросил: «… кто прикоснулся ко Мне? — а затем пояснил Свой вопрос, — <…> прикоснулся ко Мне н!екто; ибо Я чувствовал силу, исшедшую из Меня» (выд. — авт.) (Лк. 8, 45—46). Тем самым Он благословил подобное, как бы «насильственное», отнятие у него благодатной силы, хотя, безусловно, Он Сам и подает ее человеку, видя его веру и заранее зная просьбу каждого…

Наконец, пройдя через сквер с котлованом посередине, где, как сказала Нина, археологи проводят раскопки древнего городища, мы увидели большое вытянутое здание, похожее на базилику, с двумя башнями, между которыми был зажат треугольный фронтон. Левая башня, увенчанная крестом, была выше правой и служила колокольней. Храм вовсе не блистал красотой архитектурных форм и производил более чем скромное впечатление. Удивляли только его размеры. Располагался он на огромной каменной террасе пологого склона одного из множества холмов, которые за прошедшие века были сплошь изрезаны улицами и застроены домами разросшегося вширь города. К террасе, выложенной квадрат­ными плитками, вели многочисленные ступени. Благодаря своевременным реставра­ци­он­ным работам, древняя базилика выглядела почти новой.

Служба давно закончилась, и людей в храме было совсем мало. Мы остановились посередине центрального нефа, с удивлением рассматривая непривычные для нас ряды обитых красным велюром кресел. Как в кинотеатре! (Прости, Господи!).

— Помогите ветерану войны…

Голос был старческий, дребезжащий, с каким-то непонятным иностранным акцентом. Он принадлежал чисто одетому старичку, который незаметно оказался рядом с нами.

— Слышу, вы русские. А я во время войны вместе с русскими воевал. Сам-то я серб. Сын у меня недавно умер, помогите немного деньгами.

Серб! Ветеран войны! Ну, как не дать?! Лезу в карман (в греческих деньгах я еще совсем не разбираюсь, просто не знаю местных цен), попадается бумажка в 500 драхм.

— Не-е-т. Это мало. Давай еще столько же.

Меня немного покоробила такая бесцеремонность. Давать еще почему-то расхотелось. «Но все-таки он — ветеран войны, да и в Писании сказано: просящему дай!» — вспомнил я и снова полез в карман. Получив свои 500 драхм, старик спросил:

— А вы, наверное, мощи святого Димитрия ищете? Пойдемте, я покажу вам.

Он повел нас в левый неф, где под круглой мраморной сенью стояла рака с мощами великомученика. Сверху, на самой раке, под стеклянным колпаком находился похожий на архиерейскую митру ковчег, в котором хранилась глава святого. Позже мы и в других храмах видели, что святые главы хранились отдельно от остальных мощей. В то время как мы по очереди прикладывались к раке, делая земные поклоны, у колонн образовалась кучка из женщин-гречанок, которые с пристрастием допрашивали Нину.

— Эпоти Мосха (греч. — из Москвы), — услышал я знакомые слова. Это о нас!

Как только я вышел из-под сени, женщины тут же окружили меня плотным кольцом. Они были удивительно похожи на наших российских верующих женщин и, в отличие от многих других, «эмансипированных» гречанок, все были в платочках. Нине тут же пришлось переквалифицироваться в синхронного переводчика. Благодаря ей полностью исчез языко­вой барьер. Возникло ощущение, будто я снова оказался в России и беседую со своими родными российскими прихожанками. Вопросы были самыми разными.

— Батюшка, меня помыслы замучили во время молитвы, что делать?

— Афродита, ну что же ты стоишь? Подойди к батюшке под благословение!

— Помолитесь, патэрас, у меня сын никак на работу не может устроиться.

— Если внучек в храм не хочет идти, стоит ли его тащить насильно?

— У моей дочери недавно появились страхи, а теперь она стала слышать угрожающие голоса. Прямо в голове! Что это? Как от них избавиться?

Пока я объясняю маме и дочке — что нужно делать и каким образом молиться, другие женщины что-то быстро строчат на листках бумаги.

— Сократ! Скорее иди сюда! Покажи батюшке бок. — Сократ (здоровенный детина) послушно задирает рубашку. На боку у него красное пятно, что-то наподобие лишая. — Батюшка, перекрестите ему бок.

Женщина произносит просьбу с такой несомненной верой в крестное знамение и молитву незнакомого священника из России, что я, секунду поколебавшись (нашли, тоже, исцелителя!), всё же крещу бок Сократу, а про себя молюсь: «Посл!и, Господи, милость Свою, и да будет ей по вере е!я, и аще х!ощеши, исцели сына рабы Твое!я!». Вспоминаю… Удивительные вещи происходят иногда в жизни священников, причем совершенно независимо от них! Бог Своею благодатью действует — как хочет, когда хочет и через кого хочет. И не приведи Господи, приписывать действия Божии себе! Это прямая дорога в «прелесть». В уме неожиданно всплывает картина: лето, жаркий день. У трапезной палаты монастыря двое рабочих раскиды­вают лопатами по дорожке горячий асфальт. Когда я прохожу мимо, один из них, весело улыбаясь, говорит:

— Батя! Тресни Кольку лопатой по спине, а то жалуется: всё болит, да болит. Радикулит, вишь, замучил. Врачи помочь не могут. Может, ты поможешь?!

Я прекрасно понимаю, что это шутка. Отстраняю протянутую мне лопату.

— Ведь этак, лопатой, я искалечу, а не вылечу!

Подхожу к Кольке, а он послушно (как сейчас это сделал Сократ) задирает рубаху. «Господи, помоги!» — я крещу больное место и напоследок, шутки ради, хлопаю его ладонью по пояснице. Мы все смеемся, и я ухожу по своим делам. Недели через две ко мне подходит тот самый весельчак-рабочий, но на этот раз с очень серьезным лицом. На нем написано даже некоторое недоумение.

— Батя, а ты знаешь? Шутка шуткой, а у Кольки-то спина прошла в тот же день! Он всё ждал, ждал — что вот сейчас снова заболит. Дак ведь не болит! А уж сколько дней прошло!

Но я-то и не думал тогда ни о каком исцелении. Так, скорее по привычке, перекрестил и в шутку ударил. Моей заслуги во всем этом нет никакой. Как говорится: «и знать не знал, и ведать не ведал» — что может произойти. Один только Бог ведает: как и почему Он это сделал.

Все это мгновенно проносится в моем сознании в тот момент, когда я хочу отказаться крестить доверчиво заголившего свой бок Сократа…

— Костас, сыночек, — зовет другая женщина мальчика лет двенадцати, — наклони голову!

И, обращаясь ко мне:

— Батюшка, у моего сына очень сильно голова болит. Перекрестите ему голову. Пожалуйста!

Все они смотрят на меня с таким доверием. Ну, совсем как дети! И я ловлю себя на мысли, что ощущаю их как совершенно родных, близких и давно знакомых мне людей. Господи, как же радостно сознавать, что мы, христиане, — одна большая семья, где нет «ни эллина, ни иудея, ни… скифа»! (Кол. 3, 11). Но время идет, и нам нужно уже прощаться. Со всех сторон ко мне тянутся руки с записочками.

— Вы же едете на Святую Гору, — говорят женщины, — помолитесь там о нас и о наших близких.

— Не надо денег, — говорю им, заметив купюры, вложенные в записки, — я и так помолюсь за вас.

— Нет, нет, они вам пригодятся в пути.

Уже вечером, в монастыре, я обнаружил, что в записках оказалось ровно 1000 драхм разными купюрами. Именно столько я дал старику-сербу. «Вижу, Господи! Не оставляешь Ты нас без Своей помощи ни на минуту! Слава Тебе!»

Глава 3.

БЫТЬ ГРЕЧЕСКИМ МОНАХОМ — ОЧЕНЬ ДОРОГО

Мы не спеша направились к рынку — вниз по улице, вдоль сквера, где в своем котловане все еще копошились археологи. Отец дьякон шел, ничего не замечая вокруг. Он усиленно размышлял о чем-то по пути. Это было заметно по его обычной привычке теребить в такие минуты свою бороду. Вдруг дьякон резко остановился.

— А как же, отче, быть с безрукавкой?

Батюшки! Я хлопнул себя по лбу и тоже остановился.

— Надо же! Чуть про нее не забыли!

Нина, ничего не понимая, тоже остановилась, переводя взгляд то на отца дьякона, то на меня.

— Дело в том, Нина, что у нас осталась одна нерешенная проблема. Нужно до отъезда где-то купить афонскую безрукавку и греческую скуфью для отца дьякона.

— О, это очень просто! Возле рынка, совсем недалеко отсюда, есть магазин-ателье, где шьют для священнослужителей одежду на заказ. Там же продают и готовые облачения.

Было около пяти часов вечера, когда мы подошли к рынку. Продавцы овощей и фруктов уже собирали свои столики, другие паковали ящики с зеленью и цветами. Вслед за Ниной мы протискивались между крытыми лавками и двухэтажными магазинчиками по запутанным лабиринтам маленьких улочек городского рынка. Наконец, поднялись на второй этаж последнего рыночного павильона. Конечно, без Нины нам ни за что бы не отыскать этого ателье... От пола до потолка в нем висели архиерейские и священнические облачения. Жалюзи на окнах отражали лучи вечернего солнца, которые нарисовали на потолке зебру с желтыми полосами. Где-то тихо гудел кондиционер. Черный довоенный «Зингер» с глянцевыми боками встретил нас пулеметной очередью. Седой грек, сосредоточенно наморщив короткие усы, не мог оторвать глаз от строчки, пока не довел свой шов до конца. Наконец, он поднял голову и встал из-за швейной машинки. Его вид говорил сам за себя. Это был настоящий портной. Тонкая черная жилетка поверх белоснежной рубашки, бархатная подушечка на запястье, вся утыканная булавками, и сантиметр, который желтой змейкой свисал с шеи, выдавали в нем мастера своего дела. Внимательно выслушав Нину, «мэтр» подошел к отцу дьякону, измерил ширину плеч и предполагаемую длину безрукавки, а затем позвал помощника. Тот оторвался от громадного стола, на котором кроил подрясник, взял палку с крючком на конце и снял одну из висящих под самым потолком безрукавок. Примерили. Сидела она безупречно. Тем временем портной открыл шкафчик и разложил перед дьяконом скуфейки с разным рисунком строчки, на выбор.

Теперь дьякон выглядел настоящим греком. Он осмотрел себя в зеркало и остался очень доволен. Но когда хозяин ателье назвал цену… У всех одновременно вытянулись лица. Такого оборота мы не ожидали. Названная сумма в рублевом эквиваленте позволяла в России заказать три такие жилетки и четыре скуфьи. Однако выбора у нас не было. Мысленно я сложил деньги, которые мы с дьяконом обменяли в аэропорту (у Антона их не было совсем, т. к. он ехал со мной), и понял, что сегодня купить безрукавку нам не удастся. В лучшем случае это можно будет сделать завтра до отъезда автобуса. Но для этого нужно успеть, взяв деньги из рюкзака, рано утром обменять их и снова прибежать в магазинчик.

Пока я прикидывал варианты, пытаясь найти выход из создавшегося положения, отец дьякон, огорошенный сообщением, которое полностью подрывало его финансовые возможности, не подавал признаков жизни. Он уныло уставился в пол, и только частое мигание ресниц выдавало какую-то напряженную работу в его уме. Тем временем Павел вынул бумажник и протянул хо­зяину нужную сумму. Словно очнувшись, мы попытались протестовать...

— Пусть это будет моим подарком отцу дьякону, — ответил Павел безапелляционным тоном.

Глава 4.

ПОНТИЙСКИЕ ГРЕКИ

Мы снова идем по вечерним улицам Фессалоников. Зажигаются уличные фонари. Ветер с моря несет вдоль широких скверов прохладный соленый воздух вверх по склонам раскинувшегося на холмах города. Мы вышли на набережную, когда совсем стемнело. Мощные чугунные тумбы, ухватившись толстыми тросами за корабельные носы, крепко держат на привязи большие стальные катера. Мы идем вдоль самой кромки набережной, которая здесь используется как причал. Вода громко и очень жалобно всхлипывает под днищами кораблей, покачивая их на небольшой волне у самого берега. А напротив, тут же на набережной, — обычные жилые дома со множеством магазинчиков и кафе на первых этажах. Их огромные окна из темноты смотрятся, как экраны больших телевизоров, и люди в них кажутся актерами. Не замечая нас, они играют какой-то свой спектакль. С моря доносится музыка. Это далеко на рейде в темноте стоит мно­гопалубный лайнер, блистая гирляндами огней на всех своих палубах и в каютах. Мне уже давно хочется спросить Нину: почему ей дали имя просвети­тель­ницы Грузии? И я начинаю издалека:

— Нина, где же вы так великолепно смогли выучить русский язык?

— В русской школе.

— Как, неужели в Греции есть такие школы?

— Да нет, не в Греции. Я жила и училась в Тбилиси.

— В Тбилиси? Но как же вы там оказались?

— А я и родилась в Грузии. Мои родители — понтийские греки.

— Ах, вот оно что! Ну, теперь мне понятно, почему вы носите имя равноапостольной Нины! Если не секрет, как вы оказались в Греции?

— Сразу после развала Союза в Грузии со страшной силой вспыхнул национализм, причем в наихудшем варианте. Его смысл, как я понимаю, — не защита культурных традиций нации, ее языка или каких-то экономических интересов, а создание конфликтной ситуации в стране. Принцип старый — разделяй и властвуй. Этническая вражда нужна, думаю, чтобы отвлечь людей от более важных проблем. Пока их внимание, их эмоции будут поглощены сведением счетов между нациями, можно в это время тихонечко провести, например, приватизацию или еще какую-нибудь гадость. Собственно, это и делалось. Гамсахурдиа бросил клич: «Грузия — для грузин!». И сразу начались межнациональные конфликты, о которых еще несколько лет тому назад и не слыхивали. Греков, русских и армян стали обижать и на работе, и на улице. Было много случаев насилия, избиений… В общем, все мы жили в постоянном страхе. Именно тогда и начался массовый отъезд греков с Кавказа. Их в Грузии было очень много. Но жили они, как правило, компактно. Было немало крупных сел и даже городов, население которых состояло сплошь из одних греков. И разговорным языком в них был — греческий. В школах там преподавали тоже на греческом, но учили также и грузин­ский, и русский языки. Так что большинство греков хорошо знало три языка. А некоторые из них говорили еще и по-турецки.

— Ну, а вы (простите за любопытство), чем занимались в советское время?

— Преподавала физику в средней школе, в Тбилиси.

— А здесь, в Греции, как с работой?

— Здесь, конечно, сложностей очень много. Рабочих мест не хва­тает. Кроме того, к понтийским грекам, из бывшего Со­вет­ско­го Союза, здесь относятся, мягко говоря, насторо­женно. Многие из них, к сожалению, вороваты, ленивы, а иногда сильно пьют. С их приездом тут в несколько раз выросла преступность.

— Теперь я понимаю, почему в греческом посольстве в Москве российским грекам с таким трудом удается получить визы, да и то лишь на две недели.

— Совершенно верно. Правительство Греции пытается ограни­чить въезд понтийцев, в основном, из-за взрыва преступности.

— Вот, Нина, реальные плоды атеизма в действии!

— Да, да. И мне тоже так кажется. Греки, которые приехали из бывшего Союза, хотя и знают греческий, тем не менее, — вполне советские люди, т. е. по сути своей — атеисты. Нет, Бога они, конечно, не отрицают, но дальше свечки в храме и креста на груди вера у многих не идет. Семьдесят лет жизни в богоборческом атеистическом обществе ни для кого не прошли даром. Многие из них живут только этой, земной жизнью. О жизни Вечной они и не помышляют, а потому для них заповеди Божии — пустой звук. Отсюда и воровство, и пьянство, и все остальное. До их приезда в селах и маленьких городах Греции люди, уходя ненадолго, не запирали домов. Что такое воровство — они не знали. А теперь…

— Как же вам-то удалось сохранить веру, да еще будучи советским педагогом?

— Это не моя заслуга. Благодарить нужно моих родителей. Оба они — глубоко верующие люди. Вот только с братом моим ничего не могут поделать. Непутевый он какой-то. Советский атеистический дух его все-таки сильно повредил. Жаль его очень. Не может найти себя, своего пути в жизни, да и не видит в ней смысла. Правда, сейчас, из-за отсутствия работы на материке, он подрабатывает на стройке в одном из монастырей Афона. Надеемся, может быть, по молитвам святых афонских отцов что-то у него в душе прояснится, и он постепенно окрепнет в вере. Дай бы Бог!

Нина глубоко вздохнула. Вдруг, встрепенувшись, она взглянула на часы.

— Ой, как поздно! Мне срочно нужно домой, родители будут волноваться.

От древней городской башни, которая возвышается почти у самой набережной, мы поспешили к автобусной остановке. Людей на темных улицах становилось все меньше. Жизнь города понемногу замирала. Тепло простившись, мы посадили Нину на автобус. На душе было необыкновенно радостно оттого, что Бог послал нам в помощь такого хорошего человека. И даже от одной мысли, что подобные люди еще есть на этой грешной земле, на душе стало как-то светлее.

Глава 5.

КТО ЗАКРЫЛ ГЛАЗА ПОЛИЦЕЙСКОМУ?

Утром следующего дня автобус «Фессалоники—Уранополис» уже мчался между невысоких холмов, увозя нас на юго-восток, к Афонскому полуострову. Местность напоминала пред­горья Кавказа где-нибудь в Краснодарском крае. Небогатые деревушки с побеленными известкой домиками, цветущие абрикосы в садах, козы с овцами на склонах безлесых гор не давали нам почувствовать, что мы находимся в чужой стране. Весеннее солнце основательно припекало даже сквозь занавески. Несмотря на кондици­онер, в автобусе было жарко. К счастью, солнце вскоре скрылось за тучами, а когда автобус прибыл в Уранополис, казалось, что скоро начнется дождь. Неширокая площадь городка оказалась на удивление многолюд­ной. Жизнь здесь бурлила. Множество такси с желтыми фонариками на крыше, междугородные автобусы и суетливые туристы — все находились в каком-то беспорядочном движении.

Одна из боковых улочек вела на пирс. Ее можно было бы найти даже с закрытыми глазами по запаху моря, который с этой стороны приносил на площадь легкий ветерок. Подхватив свои рюкзаки, все четверо двинулись мимо галдящих немцев в шортах вниз по улочке, ведущей к причалу. Еще издали мы заметили полицейскую будку и «сурового стража порядка», который многозначительно поглядывал в нашу сторону. В сознании собственного достоин­ства он лениво прохаживался у шлагбаума, преграждавшего вход на пирс. Нельзя сказать, что у нас с отцом дьяконом сердце ушло в пятки, но то, что оно начало усиленно биться — это точно. Все православные отлично знают, как усиливается молитва в моменты приближе­ния опасности. И откуда что берется?! Такая вдруг появляется глубина и внимательность в молитве! Вот уж действительно: «пока гром не грянет — мужик не перекрестится»! Мы с отцом дьяконом давно так не молились, как сейчас. «Владычице, помози! Матерь Божия, помилуй рабов своих!» Павел с Антоном свернули вправо, к административному зданию, в котором на диамонитирионы ставят разрешительную печать для въезда на Святую Гору. Договорились встретиться на пирсе, у парома, чтобы не идти большой группой.

Итак, мы с дьяконом отправились вдвоем как святогорские монахи. Миряне немного позже должны были двинуться вслед за нами, как бы сами по себе, предъявив полицейскому свои документы. Продолжая непрестанно взывать к помощи Пречистой, с полным внешним спокойствием мы неторопливо прошествовали мимо полицей­ского. И… о чудо! Он даже не удостоил нас своим взглядом, словно рядом с ним никто и не проходил — пустое место и всё! Миновали шлагбаум. Несколько шагов уже пройдено по причалу, но напряжение еще не спадает — а вдруг «страж» одумается, засвистит и бросится за нами в погоню, сообразив, что уж очень нехарактерные рюкзаки у этих подозрительных монахов. Местные таких не носят. Шаг, еще один, еще… Ни свистка, ни топота ног за спиной! Осторожно, словно разведчик из детектива, я оборачиваюсь назад. Но полицейский даже не смотрит в нашу сторону! Да и видел ли он нас вообще? Напряжение вдруг сменяется детской радостью, и мы с дьяконом начинаем тихо, чтобы не выдать себя, смеяться, пожимая друг другу руки. А ведь прошли! Прошли ведь под покровом Пречистой! «Владычице наша, Пресвятая Богородице Дево, слава Тебе!»

В конце, у самого у пирса, опустив на него свой широкий нос, уже стоял белый афонский паром с надписью «AXON ЕSTI» (Аксион эсти) — это значит: «Достойно есть». Чудотворная икона с таким названием хорошо известна в России. На пароме уже ожидали отправления на Афон три больших грузовика с пиломате­риа­лами и кирпичом, несколько старых джипов и пара легковых автомобилей. Народу на нижней палубе немного. Мы с дьяконом растерянно оглядываемся, ища какую-нибудь будочку с билетной кассой. Но на пирсе ничего подобного нет. Не идти же назад в поисках кассы мимо полицейского! А тут еще матрос, сойдя с парома, начинает возиться с канатом. Похоже, он сейчас «отдаст концы», и тогда Паша с Антоном останутся в Уранополисе до следующего парома. Нам-то с дьяконом уже никак нельзя возвращаться назад, искушая «судьбу» и полицейского. Заметив наше волнение, по трапу сошел к нам афонский монах. Мы сразу бросились к нему в надежде узнать: как быть с билетами. Спросили, конечно, по-английски. Понимающе взглянув на нас, монах сказал с улыбкой:

— Да можно и по-русски!

Он был болгарин, из монастыря Зограф, да к тому же хорошо знал русский.

— Не волнуйтесь, — успокоил нас неожиданный спутник, — прямо на пароходе есть человек, который продает билеты.

В этот момент (слава Богу!) к нам подбежали Антон с Павлом, и все мы мигом вскочили на корабль. Тут же следом о палубу грохнулся брошенный матросом канат, и нос парома стал со скрипом подниматься вверх. Одновременно зашумел дизель, и капитан дал задний ход. Мы еще не закончили разговор со своим новым знакомым, когда к нам подошел мужчина с какими-то бумажками в руках. Он обратился к нам по-гречески. Афонит из Зографа что-то ответил ему и протянул деньги. Мы тоже полезли в карманы, но болгарин жестом остановил нас, показывая на билеты.

— Я уже взял на всех, — сказал он и категорически отказался от денег.

Глава 6.

ВПЕРЕДИ — «AGION OROS»

Все вместе мы поднялись на верхнюю палубу, предназначенную специально для пассажиров. Море помрачнело, и свинцово-синяя туча начала осыпать нас мелким дожди­ком. Лавки на открытом воздухе быстро намокли, пришлось перенести вещи на ту часть палубы, где скамьи стояли под тентом. Сквозь серую завесу мелкого дождя, нехотя, словно в замедленном кино, мимо нас проплывали незнакомые еще берега Святой Горы. Мы пристально вглядывались в них, не веря себе: неужели мы на Афоне?

— Вот это, — болгарин указал на неплохо сохранившиеся стены зданий, — кельи заброшенного русского скита Фиваида. Сейчас здесь никто не живет.

Из-под полуобвалившихся крыш эти кельи своими пустыми окнами без рам горестно взирали на проплывавших мимо людей. Вспомнилось почему-то, как смотрят на прохожих потерявшие хозяев собаки… Казалось, в слезящихся глазницах келий стоял немой вопрос: «Может быть, ты возьмешь меня?» Но люди из года в год всё проплывали и проплывали мимо, и никто не приходил к пустующим кельям, чтобы своим трудом и молитвой вдохнуть в них новую жизнь.

— Почему, отче, — спрашиваю я болгарина, — эти кельи никто не занимает? Они еще вполне прилично выглядят. Впечатление такое, что хоть сейчас заходи туда, чини крышу — и живи себе на здоровье; молись, да Бога благодари, что не пришлось ничего заново строить.

— О… Это всё не так просто, как вам кажется! Правительство Греции через своих людей в гражданской администрации Афона всеми силами препятствует усилению афонского монашества и особенно противодействует укреплению монастырей и скитов, принадлежащих монашеским общинам негреческого происхождения. В первую очередь это относится, конечно, к русским, сербам, румынам и к нам, болгарам. Очень активно ведется в прессе обработка общественного мнения в пользу отмены древнего запрета на пребывание женщин на Святой Горе. Я даже читал воззвание какой-то феминистской организации, в котором этот запрет (думаю, вы помните, что он был дан Самой Царицей Небесной) называется унизи­тель­ным для женщин, прямой их дискриминацией. Кроме того, не прекра­ща­ются попытки превратить Афон в международную зону туризма. Естественно, вся эта политика необходима лишь для того, чтобы уничтожить послед­ний оплот Православия в Европе. Неоднократно предпринимались попытки пробить сквозную шоссейную дорогу от пере­шейка через весь Афонский полуостров. Но пока, по милости Божией, эти попытки не привели к успеху. И, кстати, благодаря вот этим русским землям, мимо которых мы сейчас проплываем. Ведь территория северной части полуострова, до перешейка, принадле­жит русскому Свято-Пантелеи­монову монастырю, а это, если не ошибаюсь, около 400 гектаров. Конечно, когда на Святую Гору хлынут толпы полуголых туристов, монашеская жизнь на Афоне прекратится.

— Ну, а то, что нам, священнослужителям, так сложно попасть на Афон — тоже не случайность?

— Разумеется! Вселенская Патриархия (мы ее здесь чаще назы­ваем Стамбульской) смертельно боится, как бы кто из клириков другой поместной Церкви не остался на Святой Горе. Ведь некоторые приезжают сюда на несколько дней, а сами остаются здесь жить на несколько лет или навсегда. Конечно же, нелегально. Прячутся где-нибудь в горах, в заброшенных кал!ивах1 — поди их потом отыщи! Но полиция тоже не дремлет. Иногда их отлавливают и выдворяют из страны.

— А как же те, которым все-таки удается остаться?

— Если кто-то достаточно долго прожил на Горе нелегально и заслужил хорошую репутацию у греческих монахов, то он легализует свое положение, как правило, благодаря ходатайству кого-нибудь из уважаемых старцев. Впрочем, Матерь Божия всё Сама управит, если человек пришел сюда с серьезными намерениями. Многое здесь совершается благодаря Ее чудесному и действительно сверхъестественному вмешательству. Не забывайте, что на Афоне до сих пор происходит очень много чудес.

— А это чья пристань с башней, там, впереди?

— О, это уже арсана (т. е. причал — авт.) нашего монастыря. Мне сейчас выходить.

— Но где же сам монастырь?

— Его отсюда не видно. Он находится выше по ущелью в часе ходьбы от моря.

— Отче, у меня, простите, еще один вопрос напоследок. Где вы так хорошо изучили русский язык?

— Да ведь я, — улыбнулся болгарский монах, — в советское время закончил в Москве институт, а у себя на родине, как и все дети того времени, изучал русский язык в средней школе.

Послышался неприятный металлический скрежет. Это на цепях стал опускаться нос корабля. Наконец, он уткнулся в пирс, и по нему, как по трапу, на пристань Зографа сбежал наш новый афонский друг, а за ним — несколько греков-паломников.

— Приходите к нам в монастырь, будем очень рады, — крикнул он с берега и помахал нам рукой.

— Если Бог благословит, обязательно придем.

Задним ходом паром отошел от причала и, развернувшись, взял курс на юго-восток, в сторону Дафни. А я подумал: «Какое удивительно полезное для нас “совпадение” — именно в тот момент, когда мы были в растерянности, не зная, где достать билеты, — на борту парома вдруг оказывается афонский монах, который учился в Москве и отлично говорит по-русски! Поразительно! С самого отъезда — сплошные “совпадения” и какая-то непрекращающаяся цепь “случайностей”. Впечатление такое, будто нас за руку, как детишек, ведет любящая мать и поддерживает всякий раз, как только мы спотыкаемся и теряем равновесие».

Наш корабль приближается к очередному мысу. И тот, словно громадный театральный занавес, медленно отъезжает в сторону, открывая перед нами новую панораму. Впереди над водой появляются мощные крепостные стены какого-то сказочного соору­жения, похожего на средневековый замок. «Дохиар», — слышу я от греков-паломников знакомое название монастыря, в котором находится почитаемая и в Греции, и в России икона «Скоро­по­слушница». На пристань сходят паломники и монахи, а за ни­ми осторожно съезжает тяжелый грузовик с пиломатериалами.

Впереди — Ксенофонт. Над вытянутыми вдоль моря стенами из желтого ракушечника тянутся белые двухэтажные кельи с балкончиками. А еще выше над ними — трубы, трубы, трубы… Множество узких, вытянутых вверх белых труб придают монастырю свой особый характер. Из-за серых сланцевых крыш и свежевыбеленных труб выглядывают кирпично-красные купола соборного храма. Мы начинаем волноваться: а где же наш монастырь? Не проехать бы! У стоящего рядом грека-паломника стали пытаться выяснить по-английски: когда, наконец, появится Панте­ле­­имонов монастырь? Грек понял и кратко ответил:

— The next (англ. — следующий).

Мы подхватили свои рюкзаки и, громко стуча каблуками по железным ступеням узкого корабельного трапа, поспешно сбежали на нижнюю палубу. Впереди, прямо по курсу, показалась широкая бухта, в глубине которой уже издали мы приметили давно знакомые по фотографиям очертания русской обители Святого Пантелеимона. С моря, в отличие от очень компактных гречес­ких монастырей, она смотрелась целым городом. Это впечатление созда­вали большие каменные много­этаж­ные здания, разбросанные по склонам горы вне стен монастыря (см. фото 20 на вкладке). Дождь тем временем прекратился, а с ним рассеялась и серая дымка, которая размывала все контуры на берегу. Чем ближе подходил корабль к земле, тем внушительнее казались нам постройки монастыря. Над старой невысокой монастыр­­ской стеной с тради­цион­ными гречес­кими балкончиками на гнутых деревянных подпорках возвышалась совер­шен­но нехарак­тер­ная как для греческой, так и для русской архитектуры восьми­гранная столпо­образная колокольня. Две пары круглых часов под конусовидной крышей, обращен­ные на все четыре стороны света, и сквозные узкие проемы в стенах делали ее похожей на башню немецкой городской ратуши. Своеобразие облику монастыря добавляли также необычные для Греции формы многочисленных куполов монастырских церквей, которые, благодаря неожиданно прорвавшемуся сквозь тучи солнечному лучу, ярко заблистали свежей изумрудной краской. Фигурки людей, ожидавших корабль на пирсе, становились всё крупнее, а небо — всё светлее и чище. Когда же, наконец, на пристань съехал ярко-красный грузовой джип «Сузуки», небо окончательно очистилось и мы вместе с другими паломниками-греками сошли на пирс в ликующих потоках солнечного света.

Глава 7.

У СВЯТОГО ПАНТЕЛЕИМОНА

Монастырская гостиница, по‑гречески — архондарик2, была расположена вне стен монастыря — в конце пологой береговой террасы, напротив монастырских ворот, почти у самого моря. Это огромное пятиэтажное здание называлось когда-то больничным корпусом, и потому последний его этаж занимала Преображенская больничная церковь. Пройдя по железному мостику с террасы прямо на галерею второго этажа, мы поднялись по лестнице в холл. Здесь размещалось хозяйство гостинника — иеромонаха, который занимался расселе­нием паломников. Когда он увидел нас, лицо его озарилось такой счастливой улыбкой, словно он знал нас многие годы. Это был монах средних лет с широкой густой бородой. Буквально весь он светился радостью и принял нас так, как принимают самых дорогих людей — братьев, с которыми давным-давно не виделся. Ни малейшей холодности или отчужденности в обще­нии с незнакомыми еще людьми! Всё наше напряжение, которое незаметно присутствует у всякого чело­века, попавшего в чужую страну, вдруг спало. И мы как-то разом облегченно выдохнули: фу-у, наконец-то — у своих! Он усадил нас вместе с паломниками-греками за широкий стол в холле, расположенном напротив лестницы почти в самом конце длинного коридора, уходя­щего вглубь огромного здания. На простом, крашенном синей масляной краской столе лежали брошюрки, буклеты и фотографии. Пока мы с интересом рассматривали их, гостинник принес на подносе по чашечке дымящегося кофе, тарелочку с рахат-лукумом (его делают на Афоне из сгущенного виноградного сока, иногда — с орешками) и по стакану чистой холодной воды. А вода на Афоне, надо сказать, просто необыкновенная. В монастыри она поступает по старым каменным акведукам, как в обитель Симона-Петра, или по современным полипропиленовым трубам прямо из горных источни­ков. Уже через несколько дней мы все отметили удивительные свойства этой воды: как только ее начинают пить приехавшие на Святую Гору паломники, они забывают все свои болезни, связанные с желудочно-кишечным трактом. Не менее удивительным является и то, что на родине болезни к ним возвращаются вновь. Видимо — это многовековые молитвы святогор­ских монахов освятили здесь и воздух, и камни, и воду. Но, в первую очередь, конечно, в целебных свойствах здешней воды нужно видеть особое благословение Матери Божией, благословение, которым Афон был утвержден на века цитаделью Правосла­вия в этой части мира.

Нам определили две кельи на четвертом этаже архондарика: священнослужителям одну, а мирянам — другую. Беленькие комнатки по 6—7 квадратных метров удивили нас необычно высокими потолками и глубокими оконными проемами с широкими подоконниками. В каменных стенах, разделяющих все кельи в этом здании, у самых дверей располагались печи, отапливающие по два соседних помещения одновременно. Чугунные дверцы для закладки дров, украшенные царскими орлами, выходили в общий коридор. Перед каждой из них лежала наготове охапка дров. В кельях помещались только две кровати, а между ними, под самым окном, — единственный стул с плетеным сидением, как у Ван Гога. В углу висела икона Богородицы с Младенцем, а над одной из кроватей, у окна, — керосиновая лампа. Вот и всё их скромное убранство. Но зато вид из окон был просто великолепен. В пятнадцати шагах от стены здания длинные языки морского прибоя, аппетитно при­чмокивая, облизывали крупную гальку размером с булыжник. А дальше — постоянно играющий оттенками сине-зеленого цвета морской простор, рыбацкие баркасы и чайки, чайки, чайки…

Глава 8.

«ОСТРОВ» МОЛИТВЫ

Для того чтобы налегке совершать переходы по крутым горным дорогам и тропам, связывающим друг с другом афонские монастыри, я попросил нашего гостеприимного хозяина — гостинника русского Пантелеимонова монастыря — взять на сохранение наши тяжеловесные рюкзаки. Хотелось, чтобы ничто не нарушало гармонию этого удивительного «острова» молитвы, чудом Божиим сохранившегося от «ушедшей на дно» западной части Европейского континента, которая погрузилась в бездну чувственных наслаждений. Ничем иным, как только молитвами здешних аскетов, можно объяснить возникающее здесь удиви­тельное ощущение сверхчувственной, живой и неразрывной связи времен, позволя­ющей, словно в замочную скважину, взглянуть из нашего обезумевшего века на божественный покой души христианских подвижников прежних веков. Благо­датный покой и мир Христов охватывают здесь не только человека, но и всю природу: воздух, лес, горы и древние монастырские стены, возведенные, кажется, не руками, а лишь молитвенными воздыханиями людей, посвятивших свою жизнь Богу. Благодатное веяние Святого Духа ощущаешь во всем — даже в покосившемся железном кресте под огромным ветвистым деревом у развилки дорог, где и сегодня, как и многие века прежде, отдыхают монахи, поднимаясь вверх, к перевалу, ведущему в Карею — монашескую столицу Афона…

Заботливый отец гостинник отнес наши рюкзаки в особую келью, приспособленную под склад, которую здешние монахи называют почему-то по-армейски «каптер­кой», и вернулся с полосатым шерстяным мешком в руках.

— Такие шерстяные сумки раньше носили все афонские монахи, — сказал он, протягивая мне мешок. — Вот здесь, посередине, где мешок перегибается пополам, есть две петли. За них крепят ремень, а затем надевают получившуюся торбочку через голову. Сумка должна висеть на боку, оставляя руки свободными, чтобы, взбираясь по горам, одной рукой держать палку, а другой хвататься за кустарник... Сам не знаю, — добавил он, помолчав, — откуда она у нас взялась, но думаю, что лет 100 ей будет…

Тут только я вспомнил, что палки-то у меня еще нет. Отец дьякон, Паша и Антон где-то уже срезали себе по палке. Вчера вечером они сидели на кроватях в келье и, поставив на стул керосиновую лампу, усердно вырезали ножичком на рукоятках «AGION OPOS» и что-то еще в том же роде. «Однако, — подумал я, — где-то мне попадалась на глаза удобная палка и, кажется, даже с ручкой. А... ну как же!.. Как раз вчера, спустившись вниз за дровами, чтобы перед ночной службой истопить печку в келье, я и видел эту палку около поленницы».

Я поспешил спуститься на первый этаж бывшего больничного корпуса, который в наше время давно уже служит архондариком, вышел наружу и оказался под стальным мостиком, соединяющим береговую террасу с галереей 2-го этажа. Вскоре я обнаружил то, что искал. Гладко отполированная чьей-то рукой, эта палка, видимо, долгие годы преданно служила своему хозяину, простучав по множеству дорог. Весь ее вид говорил о том, что старушке не менее столетия. Она оказалась очень твердой, удивительно легкой и как раз мне по росту. Наклоненная вниз рукоятка удобно легла в ладонь. Как выяснилось позже, палка оказалась незаменимой при подъеме в гору… Поднявшись к отцу гостиннику, я показал ему свою находку и, получив на нее благословение, взял палку с собой в дорогу.

В столицу Афонаtc "В столицу Афона"

Утром, отдохнув немного после ночной службы, мы уже стояли, обдуваемые прохладным морским ветром, на пристани Пантелеимонова монастыря и щурились от солнечных бликов, прыгающих по волнам. Белый двухпалубный кораблик-паром с откидным носом прибыл по расписанию. На борту начищенной латунью сверкало необычное имя: «Гликофилусса». Название этой Богородичной иконы у нас переводят обычно как «Сладкое лобзание». В кают-компании она висит на передней стене в серебряном окладе и считается патронессой корабля. Монахи, войдя, чинно крестятся на икону и не спеша рассаживаются по лавкам вдоль стен. В углу у стойки можно заказать чашечку кофе с какими-нибудь сладостями, сухариками или орешками. Для священников рядом с кают-компанией есть особое помещение, но мы остались со всеми и, взяв по чашечке кофе, вдруг ощутили себя в совершенно блаженном состоянии, созерцая медленно проплывающие мимо склоны Святой горы.

Наш кораблик шел прямо из Небесного града — именно так переводится название небольшого городка, расположенного на перешейке полуострова, — Уранополиса. Направлялся он в Дафни — главную пристань Афона. Отсюда паутинкой во все стороны разбегаются пешие дороги и тропы, связывающие почтовое отделение в Дафни, единственное на Афоне, с Кареей — столицей монашеской республики — и со всеми афонскими кельями, каливами, скитами и монастырями.

Блаженное наше созерцание длилось не долго — всего лишь минут 15. Впереди, у самого подножья святогорского хребта, показались каменные строения и башня под красной черепичной крышей. Едва мы ступили на причал, как чем-то взволнованная толпа паломников, отправляющихся обратно в Уранополис, атаковала кораблик, сметая на своем пути зазевавшихся пассажиров. Они обреченно пытались прорваться к трапу, но смогли сойти на пристань (не потеряв, однако, благодушия) лишь когда последний из паломников вбежал на палубу готового уже отчалить парома. «Что делать, — подумали мы, — южный темперамент!»

Вдоль небольшой набережной рядом с пристанью приглашали погрузиться в таинственную разноцветную полутьму маленькие магазинчики, наполненные самыми разнообразными товарами. Отсутствие окон, слабый свет крошечных лампочек, питающихся от солнечных батарей на крыше, экзотические ароматы многих сортов ладана, смешанные с запахом деревянных поделок, икон и шерстяных четок, изготовленных руками святогорских монахов, действовали на вновь прибывших завораживающе. Почти невозможно было удержаться, чтобы не купить что-нибудь на память. Но мы удержались. Бороться с соблазном помогала мысль о том, что нам предстоит долгий путь наверх через перевал в Карею.

Миновали почту, кафе и полицейский участок. Наконец, наши палки застучали по камням крутой, но довольно широкой грунтовой дороги. Она бежала через вечнозеленые кустарники, через заросли огромных кактусов-опунций с покрасневшими «носами» созревших плодов, через мостики, перекинутые над сбегающими к морю ручьями, мимо заброшенных старых келий, которые выступающей на столбах передней частью напоминали давно покинутые скворечники.

Обманчивая голубизна неба и яркое солнце, пригревающее внизу, на пристани, здесь уже не могли убедить нас в том, что наступило лето. Пышные кустарники сменились голыми деревьями, а на северных склонах ложбинок показались небольшие сн!ежники в окружении еще зеленой прошлогодней травы. Ветер здесь дул совсем уже неласково, напоминая, что на дворе еще только начало марта и вполне можно ожидать снегопада. Наконец, дорога вскарабкалась на широкое плато, откуда открывалась захватывающая пано­ра­ма небесно-голубого простора с тонкой полоской полуострова Ситония.

Надвинув поглубже на лоб войлочную афонскую камилавку, я подумал, что неплохо было бы согреться чашечкой крепкого кофе. До нее оставалось пройти уже совсем немного. Впереди вдоль плато вытянулись, прижимаясь к траве, приземистые стены монастыря Ксиропотам. Преодолевая сопротивление шквального ветра, который нес нам навстречу тучи пыли, песка и мусора, мы двинулись к нему. Наконец, хлопнула калитка в массивной створке монастырских ворот, и свирепый ветер остался снаружи.

В Ксиропотамеtc "В Ксиропотаме"

За монастырскими стенами было совсем тихо. У алтаря храма Сорока севастийских мучеников беспечно зеленело небольшое, словно игрушечное, апельсиновое дерево, до самой макушки увешанное яркими оранжевыми плодами прошлогоднего урожая. Похлюпывая мокрой тряпкой в пластмассовом ведре, кто-то мыл мраморный пол в совершенно пустом храме.

— Послюшай, Антоша, как тэбэ нэ стыдно! Я тут пол мою, а ты свой грязный ноги здэсь оставляешь! Вай-вай-вай! Как нэ харашо!

— Господи! Да ведь это же отец Петр из Грузии! — Антон с иеродиаконом обнялись и долго стояли, смеясь и похлопывая друг друга по спинам.

В архондарике, согреваясь, неспеша пили горячий кофе с традиционным афонским рахат-лукумом и вспоминали Бетанию, Давидо-Гареджийскую лавру, Джвари, Мцхету и множество общих знакомых, оставшихся в Грузии. Оказалось, что отец Петр уже три года подвизается в Ксиропотаме, и мы, конечно, не удержались, чтобы не попросить его немного рассказать нам об истории монастыря. Хорошо запомнилось (очень актуальное ныне) ясное и недвусмысленное указание Божие, открывшее важную истину о Церкви. Это древнее чудо произошло именно здесь, на этом самом месте, в Ксиропотаме, где мы увлеченно слушали рассказ иеродиакона. О чуде повествуют хроники византийских императоров и древние рукописи афонских монастырей. Сам Господь удивительным и грозным знамением показал, что католическая церковь вовсе нам не Церковь-сестра, как любят сейчас говорить некоторые экуменически настроенные православные, что на самом деле католицизм — отломившаяся от Православия ветвь, которая, впрочем, некоторое время еще сохраняла увядающие силы, медленно и постепенно засыхая.

Необычное землетрясениеtc "Необычное землетрясение"

Было это в XIII веке, после четвертого крестового похода латинян (1204 г.), когда крестоносцы захватили Константинополь. Византийский император Михаил Палеолог — сторонник унии с католиками, прибыв на Афон, повелел братии Ксиропота­ма совершить вместе с латинскими священниками, входившими в его свиту, католическую мессу. Игумен и некоторые из иеромона­хов не нашли в себе мужества до смерти постоять за православие и под нажимом грозного императора согласились совершить мессу с католиками. Когда же началась беззаконная служба, стены обители сотряслись, словно под ними оказался очаг землетрясения, и монастырь рассыпался до основания. Под обломками храма погибли все совершители беззакония, а уцелевший император с позором бежал с Афона. Удивительным было и то, что от этого странного землетрясения более не пострадал ни один из афонских монастырей, что само по себе было уже явным чудом. После смерти отступника его сын — благочестивый император Андроник, вполне осознавший значение этого знамения Божия, восстановил монастырь, в котором со времени императора Романа хранится самая значитель­ная часть Животворящего Креста Господня с отверстием от гвоздя, которым было прибито тело Господа Иисуса Христа.

Естественно, нам захотелось приложиться к Животворящему Древу, и мы решили остаться в Ксиропотаме на ночную службу, в конце которой выносят из алтаря для поклонения мощи и другие монастырские святыни. Нас с отцом дьяконом, как паломников в священном сане, провели к стасидиям на левом клиросе, откуда было удобно наблюдать — как подобает вести себя в храме по-афонски, к какой иконе подходить вначале, как и кому кланяться. Монахи пели на два клироса, антифонно3, положив книги на высокие шестигранные столики явно турецкого происхождения. Они были украшены характерными деталями ислам­ской архитектуры с тонкой инкрустацией из перламутра и черного дерева. Над столиками, почти касаясь книг, свисали старинные лампы под абажурами, заправленные оливковым маслом, которые давали очень мало света.

Когда чужой язык становится своимtc "Когда чужой язык становится своим"

При нашем «знании» греческого мы могли следить только за структурой службы, но и этого было вполне достаточно, так как Иисусова молитва восполняла все недостающее. Как ни странно, благодаря именно внимательной молитве по четкам при одновременном слышании духовных песнопений на незнакомом языке возникало глубокое ощущение полноценного участия в службе. Во время чтения кафизм все, кто был в храме, откидывали узенькие сидения в стасидиях и усаживались в них, почти исчезая между высокими стойками, поддерживающими подлокотники. В XIX веке русские иноки называли эти своеобразные «кресла для стояния» формами. Они действительно помогают мона­хам выдерживать многочасовые ночные службы, которые по боль­шим праздникам могут длиться от 9 до 12 часов не прерываясь, чем и оправдывают свое название — «всенощное бдение». Когда устают ноги, высокие подлокотники, на которые можно опереться, значительно облегчают многочасовой молитвенный труд.

Утром, укрепившись молитвой у святынь монастыря, хранящихся в соборном храме, и облобызав Животворящее древо Креста Господня, мы продолжили свой путь в Кари!ес — так по-гречески звучит название афонской столицы. Ветер стих, и мы довольно легко добрались до перевала, где под огромным раскидистым деревом стоит на позеленевшем кирпичном постаменте покосившийся железный крест. У креста — короткий привал. Здесь в единый узелок с разных сторон собираются ниточки дорог и тропинок, в которых можно было бы запутаться, если бы чья-то заботливая рука не поставила на перекрестии деревянный столб с красными фанерными стрелками, торчащими в разные стороны. Отсюда хорошо просматривалась снего­вая вершина Афона.

За перевалом дорога круто нырнула под уклон, и вскоре внизу показались первые монашеские домики, которые, пока мы к ним не приблизились, казались издали очень аккуратными. Но стоило подойти поближе, как в глаза бросилась полная безжизненность этих свидетелей былых подвигов их прежних обитателей. Наше появление отметили лишь новые владельцы заброшенных калив — птицы, которые с испуганными криками вылетали из разбитых окон и с чердаков. Какое печальное зрелище — скелеты когда-то прекрасных келий, зияющих пустыми глазницами окон и проломленными куполами домовых церквей!

Глава 9.

АНДРЕЕВСКИЙ СКИТ

Наконец, мы достигли равнины, где удобно расположилась крошечная афонская столица, словно орешек в обрамленной зелеными листочками скорлупке. Кстати, ее название — Кари!ес — с греческого переводится, как «орешек». Слева, немного не доходя до Кареи, за кипарисами показались громадные стены-корпус!а, опоясывающие Андреевский скит, и мы свернули на боковую дорожку, которая привела нас к резному каменному порталу главного входа. Под мраморной сенью, в нише, над позеленевшими от п!атины бронзовыми воротами, хорошо сохранилась икона с висящей перед ней лампадой, которую неизвестно когда зажигали в последний раз. Увидев пыльные, покрытые паутиной горельефы бронзовых апостолов на воротах, мы поняли, что сюда давно уже никто не входил. Стучать в ворота было бесполезно, и мы пошли вдоль стены искать другой вход.

Недалеко от центрального входа мы обнаружили в стене не­большой арочный проем с рассевшимися в разные стороны полусгнившими деревянными створками ворот. В сумраке под аркой мой взгляд случайно упал в затянутое паутиной окно сторожки... и я буквально остолбенел от увиденного. Луч солнца из другого окна, выходящего на улицу, вдруг ясно высветил темную каморку привратника, неожиданно отбросив меня на 70 лет назад.

Я словно оказался в другом измерении, в другой эпохе. Там, за стеклом, в мире, давно ушедшем в небытие, стоял у окна стол. Бронзовый подсвечник с оплывшим огарком возвышался над потрепанной псалтирью. Из-под закопченной балки перекрытия свисала старинная керосиновая лампа; в углу на табурете примостился маленький медный самовар с трубой, на подносе — треснутая чашечка. Латунный умывальник начала прошлого века тускло поблескивал гальваническим покрытием, а с ржавого гвоздя свисало ветхое льняное полотенце. Напротив стола, около когда-то белой стены, располагался огромный кованый сундук с откинутой крышкой, в котором горой лежали глиняные афонские красавули, а рядом на полу — пара стоптанных сапог. Зрелище производило жуткое впечатление — казалось, будто привратник только что, всего лишь минуту тому назад, покинул свою привратницкую... Тем временем прошли многие десятилетия. Землю потрясли страшные катаклизмы; рождались, страдали и умирали люди; сгнили ворота и оконные рамы в привратницкой, и все в ней покрылось толстым серым слоем пыли, но ничего не ведающий об этом привратник должен вот-вот вернуться, чтобы допить свой чай из остывшего самовара, который он раздул перед уходом... Глубоко потрясенный этим невероятным зрелищем, я вышел из-под арки во внутренний двор скита.

Яркая зеленая трава на широком дворе и залитые весенним светом красно-белые полосатые стены псевдовизантийского бокового корпуса помогли стряхнуть наваждение. Перед нами возвышалась серая громада Андреевского собора (см. фото 2 на вкладке) — самого большого храма в Греции и на Балканах. В начале ХХ века в скиту проживало до восьми сотен русских монахов и, конечно, обычный для афонских обителей маленький уютный греческий храм не в состоянии был бы вместить даже пятой части молящихся иноков, не считая многочисленных паломников и трудников. От наших монахов из Пантелеимонова монастыря мы уже знали, что в этом долго пустовавшем скиту теперь живут лишь четыре греческих монаха, поскольку на вопрос Кинота Святой Горы — возьмет ли русский монастырь свой скит снова под свою опеку — руководство ответило отказом, сославшись на трудность его восстановления.

Нам очень хотелось приложиться к главе апостола Андрея Первозванного, но для этого нужно было отыскать кого-нибудь из здешних обитателей, кто смог бы открыть нам собор. Пройдя немного вдоль стены огромного многоэтажного братского корпуса, который отделяет внутреннюю часть скита от внешнего мира, мы наткнулись на широкую стеклянную дверь. Постучали и вскоре услышали шарканье старческих ног. Дверь открыл невысокий седой монах со строгим лицом. Оно сделалось еще строже, когда он узнал, что мы — русские. Однако долг гостеприимства заставил его все-таки пригласить нас внутрь корпуса, что он и сделал с явным неудовольствием. За стеклянной дверью прятался, как оказалось, широкий арочный проход, который в глубине заканчивался высокими бронзовыми воротами. Мы поняли, что находимся под аркой главного входа. Старый грек, не скрывая некоторого раздражения, с удивлением расспрашивал — каким образом мы проникли на территорию скита. Несколько ступенек слева под аркой вели внутрь здания. Мы вошли в длинный коридор, а затем — направо, в большую квадратную комнату с двумя изразцовыми печами-голландками и мягкими диванчиками посередине. На лице старого монаха изобразилось неподдельное изумление, когда он узнал от нас о существовании еще одних ворот, сквозь которые мы и вошли. Удовлетворенно кивнув головой, «старчик» отправился на кухню, чтобы приготовить для вероломно проникших на его территорию русских паломников традиционное угощение: кофе с рахат-лукумом.

Когда мы вошли в гостиную архондарика, на диванчике сидел еще один паломник — симпатичный брюнет в клетчатой рубашке с небольшой аккуратной бородой. Его вполне православная внешность ввела нас в некоторое заблуждение. Он оказался французом, католиком, но при этом — реставратором византийской темперной живописи. Какая-то природная скромность и мягкость сразу располагали к этому человеку. Он неплохо владел английским, и у нас сразу завязалась оживленная беседа. Немного поговорив о монастырях и иконах, Антон перевел разговор на тему вероисповедания и довольно активно начал «обрабатывать» реставратора, уговаривая его срочно переходить в Право­сла­­вие. Тот слушал Антона по-отечески терпеливо, добродушно улы­­баясь, и для меня было совершенно очевидно, что он неспроста оказался на Афоне, помогая здешним монастырям сохранить разрушающиеся иконы и фрески. Через год мы узнали из письма, что наш француз принял Православие и остался на Святой Горе. Как знать, может быть, со временем ему суждено даже стать монахом?!

Старец принес на подносе кофе с лукумом и, пока мы маленькими глоточками, обжигаясь, потягивали горячий напиток, успел немного рассказать о себе. Всю свою жизнь он строил дома, работая архитектором, а недавно, на старости лет, после того как овдовел, принял монашеский постриг и теперь вместе со своим сыном — настоятелем этого скита — и двумя другими монахами пытается кое-что здесь восстановить.

Как нас утешил апостол Андрей tc "Как нас утешил апостол Андрей "

По широким ступеням все поднялись на высокую паперть собора. В замке заскрежетал невероятных размеров ключ, и мы, с трудом отвалив тяжелую кованую дверь, вошли внутрь. Здесь собор своей огромностью поражал еще более, чем снаружи. Солнечные лучи, бьющие из высоких окон трапезной и многосветной ротонды главного купола, сверкали на золоченых гранях богато украшенного иконостаса. Роскошный паркетный пол был словно залит расплавленным золотом и блестел так, что по нему страшно было ступать. Иконы в резных золоченых киотах казались написанными только вчера. Огромные бронзовые паникад!ила4, узорчатые латунные подсвечники и причудливые лампады перед иконами вместе со свежими росписями и орнаментами на стенах собора производили обманчивое впечатление новизны и нетронутости. Можно было даже подумать, что этот огромный храм с традиционным русским интерьером конца XIX века только что отстроен.

— И кому нужна такая громадина! — ворчал наш старец, шаркая по паркету и пожимая плечами. — здесь так неуютно. То ли дело в наших маленьких греческих храмах!

Над солеёй, перед закрытыми Царскими вратами, на широкой парчовой ленте висела спущенная сверху чтимая икона в лучистой золоченой раме, напоминающей раму Почаевской иконы. В правой части солеи, у самой стены, под резной сенью с бал­дахином стоял большой ковчег для мощей, покрытый пурпурным бархатным покрывалом. Старец откинул его и, указывая на изуродованную чьей-то кощунственной рукой верхнюю поверхность ковчега, где в особых отверстиях когда-то хранились многочисленные частицы мощей святых, имена которых сохранились на эмалевых надписях под ними, с возмущением произнес:

— А вот эти мощи украли русские монахи, которые по приказу вашего Патриарха лет пятнадцать тому назад прилетели на четырех вертолетах. Они мешками загрузили в вертолеты все ценности скита, зверски взломав при этом мощехранительницу.

Ошеломленные чудовищным обвинением, на несколько секунд мы застыли от изумления, а старец с победоносным видом явно наслаждался произведенным эффектом. Абсурдность рассказанного мифа была совершенно очевидна, но выражение лица нашего гида не оставляло никаких сомнений в том, что он самозабвенно верит в эту бредовую историю, о которой рассказывает с таким неподдельным возмущением. Спорить с ним было абсолютно бесполезно.

Удовлетворившись, вероятно, нашим видом, старец смилостивился и принес из алтаря золоченый ларец с главой апостола Андрея Первозванного. Стоило лишь ему откинуть крышку, как дивное благоухание наполнило все окружающее пространство. Ничего подобного никто из нас прежде не ощущал, хотя каждый повидал мощей немало. Мы переглянулись. Видимо, сам Просветитель Руси, апостол Андрей, решил нас утешить. И действительно, стоило лишь с молитвой приложиться к лобной кости его черепа, как напряжение и неловкость, вызванные странным заявлением старого грека, мгновенно испарились и на душе стало совсем легко и радостно. Громко спели величание благовестнику Христову Андрею, и вдруг почувствовали, что мы — на Родине. Косые солнечные лучи, лившиеся из-под купола, неожиданно ярко высветили такое знакомое и такое родное убранство этого замечательного русского храма. Было заметно, что и старый грек (на самом деле — добрая душа) был растроган. Его взгляд увлажнился, и он, быстро приложившись к мощам, засеменил с ними обратно в алтарь. Оттуда он вышел улыбаясь. От его суровости не осталось и следа.

— Нам здесь очень нелегко, — как бы извиняясь, произнес он, направившись к выходу, — всего только четверо монахов! Средств нет, — старик вздохнул, — а скит, как видите, огромный...

Последний «шедевр» tc "Последний «шедевр» "

Мы снова оказались на высокой паперти собора. Вдруг наш старец оживился и его взгляд принял озорное выражение.

— Я вам сейчас кое-что покажу, — сказал он, запирая громадным ключом единственный на всем Афоне замок подобных размеров.

Шурша полами подрясника по каменным ступеням храма, бывший архитектор, который, судя по всему, так и не успел еще понять — что такое монашество, повел нас к одному из братских корпусов в глубине скита, за собором. Мы вошли в светлую за­стекленную галерею, протянувшуюся вдоль всего корпуса. В нее выходило множество дверей, на которых кое-где сохранились следы обивки. Широкие окна хотя и пропускали много света, давно уже потеряли свою былую прозрачность, но зато приобрели таинственную матовость — из-за пыли и паутины. Вокруг валялось множество самых разнообразных предметов быта конца XIX века. Настоящий краеведческий музей! Чего здесь только не было! Старинные русские литографии на стенах, царские портреты, самовары, керосиновые лампы самых невероятных форм и размеров, ножная прялка с шерстью, кузнецовский фаянс и бронзовые подсвечники на пыльных подоконниках, какие-то железные и латунные механизмы, назначение которых невозможно было даже понять, гнутая венская вешалка с одеждой и многое другое. У нас создалось впечатление, будто, повинуясь каким-то непредвиденным и таинственным обстоятельствам, насельники скита, поспешно схватив только самое необходимое, неожиданно покинули родные стены... Шли годы, со стен отваливалась штукатурка, истлели подрясники, молью был съеден меховой воротник зимней рясы на старой вешалке, а часы фирмы Буре с белоснежным эмалевым циферблатом все еще указывали своими ажурными стрелками на 12 часов дня какого-нибудь 1931-го года.

Старец, весело шаркая подошвами мягких тапочек, поспешно семенил впереди мимо вереницы обшарпанных дверей и, наконец, широко открыв одну из них, любезно пригласил нас войти. Все стало понятно. Это была его гордость. Посередине великолепного туалета, блистающего новым кафелем, никелем и зеркалами, красовался роскошный белоснежный унитаз. Это был воистину архитектурный шедевр и, возможно, последний из шедевров старого архитектора. Он, как ребенок, радостно сияя глазами, ожидал возгласов восхищения. И мы вполне искренне восхитились. Да и как же было не восхититься? Среди такой разрухи — такой блестящий туалет! С подобным дизайном — не стыдно было бы принимать гостей и в самом фешенебельном столичном отеле.

Афонская красавуляtc "Афонская красавуля"

Прощались мы с новоиспеченным монахом-архитектором очень тепло, и на прощание я дерзнул спросить его о красавуле. Дело в том, что известная у нашего народа склонность к горячительно-веселящим напиткам, отмеченная еще летописцем времен Владимира Красное Солнышко, всегда вызывает у российских священников загадочную улыбку, когда они в типиконе читают о положенной по уставу красавуле вина после праздничной службы. А поскольку большинство из них никогда красавули не только в руках не держали, но даже и не видели — что это за сосуд такой, — их воображение начинает рождать самые невероятные догадки об объеме этой самой красавули с вином. Именно эти юмористические подмигивания вспомнились мне, когда я случайно увидел в привратницкой гору красавуль, многие десятилетия без дела пылившихся в сундуке. Подумав немного, я все-таки решился попросить у старца благословение взять одну из них на память об Андреевском ските (тем более, что он прежде был все-таки русским), надеясь видом двухсотграммового глиняного кувшинчика с ручкой успокоить разыгравшееся воображение некоторых из моих веселых сослужителей. Секунду подумав, старец махнул рукой:

— Ладно уж, берите!

Сдувая пыль с облитой изумрудно-зеленой глазурью красавули, я еще не предполагал, какую опасность кладу вместе с ней в свою афонскую шерстяную торбочку.

Глава 10.

СВЯТОГОРСКАЯ СТОЛИЦА

Миновав афонскую школу для мальчиков, которая скромно притулилась у наружной стены Андреевского скита, мы свернули налево. Вскоре дорога вывела нас прямо на площадь, куда два раза в день приходит из Дафни маленький автобус. Вдоль невысокой стены из неотесанного камня полукругом сидели на лавках монахи и паломники, ожидающие прибытия автобуса.

От площади шла узкая, мощенная камнем улица, все первые этажи зданий которой были заняты магазинчиками и разнообразными мастерскими, где монахи заказывают себе новые рясы, камилавки или церковное облачение. Здесь можно починить электроприборы, часы или радиоприемник, купить керосиновые лампы, электрические фонарики, продукты, строительные инструменты, ткани, сувениры, церковную утварь и многое другое. Верхние этажи обычно используются для жилья. Как и на всем Афоне, в аптеке и на почте, в магазинах и в мастерских живут и работают только мужчины. Многие из их владельцев так всю свою жизнь и живут в Карее, почти не выезжая со Святой Горы, словно монахи в миру.

Разгадка «варварского десанта»tc "Разгадка «варварского десанта»"

В центре городка, за полосатой колокольней, сложенной из перемежающихся рядов белых блоков известняка и красной кирпичной кладки, прячется невысокий Успенский соборный храм Кареи, построенный в форме византийской базилики с наружными контрфорсами по бокам и хорошо сохранившимися фресками XIV века внутри. В алтаре, на горнем месте, хранится чтимая всем православным миром икона «Достойно есть», перед которой архангел Гавриил впервые воспел теперь всюду известную похвалу Божией Матери. Помолившись перед этим ч!удным и благодатным образом, который украшен русским окладом позолоченного серебра, мы не смогли удержать переполнявшие нас чувства и запели «Достойно есть» по-славянски. Стройный молодой иеромонах-грек, который привел нас в алтарь, тоже пытался петь вместе с нами, немного коверкая слова, но, в общем, очень мило.

Разговорившись с этим приветливым агиор!итом (так по-гречески называют святогорцев), мы спросили его про Андреев­ский скит. Тут и раскрылась таинственная вертолетная история «варварского десанта из русской Патриархии». Оказалось, что много лет тому назад, когда скит опустел, бедствовавшие в то время монахи Ватопеда решили оттуда кое-что позаимствовать, прихватив с собой и частицы мощей, которые в полной сохранности пребывают теперь в их монастыре... Ну, слава Богу! У нас, как говорят, отлегло от сердца. И мощи целы, и вертолеты оказались обычным мифом, каких немало повсюду возникает в горячих головах, конечно, не без помощи лукавого, который очень любит стравливать друг с другом народы и особенно братьев по вере.

Покинув древнюю базилику, обновленную после пожара императором Никифором Фокой еще в Х веке, мы с удивлением остановились перед неказистым зданием афонского Прот!ата5. Оно возвышалось над древней базиликой и над всеми другими окружающими его постройками, выделяясь совершенно не уместной здесь белой колоннадой с коринфскими капителями. Но мы спешили на почту и не стали утруждать себя вопросом о происхождении подобной безвкусицы, надеясь успеть отправить в Москву несколько открыток. По пути нам попалось маленькое скромное кафе, где за круглыми столиками сидело несколько пожилых греков с кувшинчиком красного вина. Из открытой двери так вкусно пахло тушеными овощами, что мы не смогли пройти мимо, неожиданно вспомнив, что зверски проголодались. Очень полный добродушный хозяин с оливковыми глазами, не переставая беседовать с приятелями, быстро подал на стол горячий ратат!уй с домашним хлебом и толково объяснил, как пройти на почту.

Сразу за кафе улочка сузилась настолько, что два мула, повстречавшись на ее булыжной мостовой, едва смогли бы свободно разойтись. С обеих сторон дорогу стиснули двухметровые стены из природного камня, за которыми располагались кон!аки — так называются подворья афонских монастырей, имеющих в Протате свое представительство. Петляя по каменному желобу-тоннелю, то поднимаясь, то опускаясь, мы, наконец, добрались до здания с закрученным почтовым рожком на вывеске. Внутри монахи получали и отправляли посылки, писали письма, обменивались новостями. За почтой по склонам хребта, среди яркой зелени были разбросаны монашеские домики-кельи со сланцевыми крышами и плоскими куполами домовых церквей. В садах цвел розовый миндаль, жужжали на солнце пчелы — и весь этот весенний благоухающий воздух, и это нежное зеленовато-розовое пространство, насквозь пронизанное птичьим щебетом, навевали на души удивительный покой и тишину.

Когда мы вернулись на автобусную остановку, было уже около трех часов пополудни. Небольшая разноцветная группа греков толпилась у ярко-зеленого тупорылого грузо­вичка на высоких колесах, похожего на ГАЗ-66, который оказался «Мерседесом» с двумя ведущими мостами, сдвоенной кабиной и коротким деревянным кузовом под брезентовым тентом. Он как раз собирался отправиться вдоль восточного побережья в сторону Великой Лавры св. Афанасия и за небольшую плату мог нас подбросить до монастыря Каракалл, где подвизался в те годы отец Ириней, один из учеников старца Софрония (Сахарова). Собрав с пассажиров деньги, шофер распределил всех на места строго по иерархии: священнослужителей — в сдвоенную кабину, а мир­ских паломников по приставной деревянной лесенке — в кузов на лавки. Быстро промелькнули несколько последних домиков Кареи, купол Андреевского собора, кипарисы... И вот мы уже катим вниз по неровной дороге, спускающейся к восточному побережью афонского полуострова, куда в это время года невозможно добраться на катере, потому что весной море здесь становится беспокойным и часто бушует.

Глава 11.

В монастыре Каракалл

Зеленый грузовой «Мерседес» высадил нас у самых ворот монастыря. Порта6 располагалась рядом с огромной стороже­вой башней — пиргом7. Помолившись, мы вошли внутрь. Правильный прямоугольник монастыр­­ского двора, мощенного квадрат­ны­ми плитами серого известняка, был чист и безлюден. Словно все обитатели монастыря давным-давно вымерли. В гулкой тишине закованного в каменные стены пространства был слышен только звук льющейся в сосуд тонкой струйки воды. Из стены пирга через позеленевшую от старости бронзовую трубку вода стекала в полукруглую каменную чашу. Здесь был устроен питьевой фонтанчик, который, судя по своему внешнему оформлению и надписи, снабжался водой из святого источника, расположенного несколько выше монастыря. Над декоративной аркой фонта­на, вдоль широченной башенной стены тянулся на уровне третье­го этажа деревянный балкон с навесом. Он был един­ствен­ным украшением башни со стороны двора. Вся эта циклопическая громада из камня была полностью лишена окон и каких-либо других архитектурных деталей. Стена пирга имела лишь два отверстия — две двери, которые выходили на балкон. В центре балкона под деревянной сенью в виде портика с треугольным фронтоном висел сорокапудовый русский колокол.

Сквозь серые каменные плиты пророс посередине двора красно-коричневый соборный храм святых апостолов Петра и Павла. Со всех сторон на него смотрели большие и маленькие окошки, которыми была усеяна вся внутрен­няя поверхность монастыр­ских стен, тесно обступивших церковь. Арочные, квадратные, полукруглые и прямоугольные окна, оконца и окошки недвусмысленно указывали на то, что стены здесь, как и стены других монастырей Афона, — обитаемы. Деревянные балкон­чики на подпорках несколько оживляли однообразие внутренних монастырских по­строек из серого камня. С этой же, вероятно, целью монахи, где только смогли, расставили по двору огромные керамические амфоры, наполненные землей. В них росли лимонные и апельси­новые деревца с густо-зеленой листвой. Из вазонов по стойкам балкончиков тянулись вверх вьющиеся розы и клематисы.

Мы напились из фонтанчика и осмотрелись. Двор по-прежнему был тих и пуст. С молитвой обошли запертый соборный храм, так и не встретив ни одного монаха. Наконец, нам повезло. Из какой-то двери неожиданно выскочил повар в испачканном мукой подряснике с фартуком и большой кастрюлей в руках. Он промчался мимо нас и навеки исчез бы за другой дверью, если бы его вовремя не перехватил Павел. Он успел грудью закрыть «амбразуру», и повар был вынужден остановиться. Очень любезно Павел спросил его по-английски:

— Простите, как нам отыскать отца Иринея?

Монах усиленно замотал головой, показывая, — отойди, мол, в сторону. Но все-таки перед тем как скрыться в темноте дверного проема, бросил на бегу:

— Wait a minute, please (англ. — подождите, пожалуйста).

Вскоре повар, действительно, появился, но уже без фартука, и повел нас к архондарику. Входя на территорию монастыря, мы сразу обратили внимание на круглый эркер — крытый оштукатуренный балкончик цилиндрической формы с окнами. По-видимо­му, это был единственный в своем роде эркер на всем Афоне. Он на половину своего диаметра выступал из поверхности стены на высоте третьего этажа. Снизу его поддерживала консоль в виде плавно расширяющегося вверх овального конуса. Как оказалось, это и был архондарик. Повар проводил нас наверх и, передав гостиннику, ушел. Ожидая, пока позовут отца Иринея, мы расселись вдоль длинной скамьи, которая дугой опоясывала периметр круглой залы внутри эркера. Все три окна его выходили во двор монастыря. Их деревянные рамы с мелкими квадратами переплетов эффектно смотрелись на фоне белой штукатурки стен. Такой же деревянный потолок был покрыт тонировочным лаком того же оттенка, что и оконные рамы. Он не только сохранил, но даже еще более выявил структуру дерева. Было совершенно очевидно, что над интерьером здесь работал профессиональный художник. Сочетание природного камня, дерева и белой штукатурки своей изысканностью поражали даже в коридорах и на лестнице, по которой мы поднимались наверх. Интерьеры лестничных площадок дополняли красивые керамические горшки с декоративными расте­ниями и глиняные амфоры с икебаной из сухих веток и колосьев в простенках и нишах. Гостинник поставил на круглый стол у камина бутылку минеральной воды и четыре чашечки кофе. А когда он был допит и во рту у Антона исчез последний кубик рахат-лукума, в круглую гостиную вошел, наконец, невысокий пожилой монах, лет семидесяти, с широкой седой бородой, и поздоровался с нами по-русски. Это и был отец Ириней, ученик старца Софрония (Сахарова). Когда-то и сам блаженный отец Софроний — истинный делатель Иисусовой молитвы — возрастал духовно на Святой Горе, у ног преподобного Силуана Афонского, о котором, как благодарный ученик, он написал известную теперь во всем мире книгу «Старец Силуан». Отец Софроний скончался 4 года тому назад в созданном им Иоанно-Предтеченском монастыре недалеко от Лондона в возрасте 97 лет. Вместе с его учеником, отцом Иринеем (см. фото 19 на вкладке), мы вышли на длинный балкон, тянущийся вдоль стены архондарика.

Беседа с учеником старца Софронияtc "Беседа с учеником старца Софрония"

— Батюшка, мы все читали замечательную книгу отца Софрония о его старце. Но, как свидетельствуют те, кто лично его знал, а также книги, написанные отцом Софронием, он и сам со временем стал духоносным старцем. Когда же мы узнали от схимонаха Космы из Кавсокаливского скита, что вы лично были с ним знакомы, — нам очень захотелось не только увидеть вас, но и по­бе­седовать.

— Ах, вот оно что! Значит, это отец Косма посоветовал вам поговорить со мной? Как же, помню. Мы с ним одно время, лет десять тому назад, вместе жили в монастыре Ксиропотам.

— Можете ли вы, отче, припомнить — какое событие вашей жизни было наиболее ярким и определяющим?

Старец закрыл глаза, ненадолго задумался и, наконец, от­ветил:

— Пожалуй, таким событием было знакомство с отцом Софронием. Тогда, в 1946 году, по каким-то делам Андреевского скита отец Софроний приехал в Афины. (Незадолго до этого он ушел из монастыря Святого Павла и жил в Андреевском скиту, где еще подвизалось человек сорок русских монахов). А я в то время был студентом Афинского университета. После того как мои родители познакомились с отцом Софронием в афинском русском приходе (там, кстати, сейчас немало прихожан греков, и священником — грек из России), отец Софроний стал бывать в нашем доме. Вот так я с ним и познакомился. Думаю, что если бы я не встретил его, то не стал бы монахом.

— Но каким образом вы оказались студентом Афинского университета? Ведь ваши корни — в России?

— Мои родители, действительно, родом из России. Мама — русская, из Ставрополья, а папа — из Бессарабии, это в Молдавии, но можно сказать, что он был обрусевший молдаванин. Отец лучше говорил на русском языке с русскими, чем с румынами по-румынски. Он был царским офицером, кажется, поручиком или подпоручиком. Когда Белая армия отступала, мой отец был ранен в обе ноги выше колена, а затем эвакуирован в Грецию. Там я и родился. Мне было легко учиться и в греческой школе, и в университете, потому что у меня с детства было два родных языка: русский и греческий.

— Ну, а что было после вашей первой встречи с отцом Софронием? Когда вы вновь встретились?

— Вскоре после нашего знакомства отец Софроний вернулся обратно на Святую Гору, а на следующий, 1947 год, вновь приехал в Афины. Он собирался во Францию, чтобы издать книгу «Ста­рец Силуан» на русском языке. Наверно, Бог вложил ему мысль остановиться у нас в доме, прежде чем уехать в Париж. И пока отец Софроний ждал оформления документов, необходимых для поездки во Францию, он помогал мне писать иконы. Именно тогда отец Софроний предложил мне поехать с ним, чтобы я мог попытаться поступить в Свято-Сергиевский богословский институт. Я, конечно, очень хотел отправиться туда на учебу. В то время в Свято-Сергиевском институте можно было возрасти и духовно, и интеллектуально. Всем русским беженцам было хорошо известно, что выпускники института — интеллигентные и благочестивые люди. Конечно же, я согласился. Мои родители лично знали ректора института, покойного ныне епископа Кассиана (Безобразова), а также профессора отца Георгия Флоровского и, может быть поэтому, решились отпустить меня, хотя я был единственным сыном в семье. Отец Софроний уехал в Париж летом 1947 года и передал ректору мое прошение. Мне же удалось приехать только зимой — долго пришлось ожидать визу, потому что я не был греческим подданным. Мои родители, как и многие другие русские беженцы, имели так называемые н!ансеновские паспорта, а с этими паспортами было трудно попасть в другую страну. Несколько месяцев я ждал разрешения на выезд во Францию. Но несмотря ни на что, богословское образование в результате было мною получено.

Почему отец Софроний покинул Афонtc "Почему отец Софроний покинул Афон"

— Могли бы вы, отче, рассказать что-нибудь о жизни отца Софрония на Афоне? — попросили мы продолжить свой рассказ отца Иринея. Старец снова закрыл глаза, подняв вверх голову. Он что-то вспоминал, а может быть, снова переживал события своей молодости, как бы перелистывая год за годом листы книги, где вписаны ушедшие в вечность жизни людей, которых давно уже нет с нами.

— После смерти своего старца, — продолжал свой рассказ отец Ириней, — ныне уже прославленного преподобного Силуана, отец Софроний, тогда еще иеро­диакон, получил благословение игумена и духовника Свято-Пантелеимоновской обители на отшельничество в пустынных скалах Карули. Там, кстати, до сих пор еще сохранилась его маленькая келья. В ней он и прожил, если не ошибаюсь, два года — с 1939 по 1941. Сейчас там один серб живет. А в начале 1941 года ему предложили стать священником и духовником греческого монастыря Святого Павла. Это был первый случай, когда греки пригласили русского в качестве духовника! В феврале 41-го он был возведен в иеромонахи, а на следующий год по особому чину отец Софроний был поставлен духовником для окормления братии. Есть такой специальный краткий чин с особой молитвой, который совершается епископом для поставления духовника.

Итак, в 1941 году отец Софроний перешел в обитель Святого Павла. Впоследствии, уже будучи духовником, он решил поселиться в уединении и около трех лет прожил в пещерке-каливе Святой Троицы высоко над морем, недалеко от Свято-Павловского монастыря по направлению к Новому скиту. Оттуда он приходил в монастырь для исповеди монахов, а иногда братья ходили на откровение помыслов к нему в каливу Святой Троицы. Он был большой подвижник, постник и молитвенник, но слабенький здоровьем. Во время зимних дождей его пещерку сильно заливало. Случалось, что из воды выступало только его каменное ложе, а все остальное оказывалось под водой. Прожив в таких условиях несколько лет, отец Софроний нажил себе туберкулез. Впоследствии, уже во Франции, он перенес операцию по поводу язвы желудка. Представляете? У него от желудка осталась только одна четвертая часть! И что интересно: при всех этих страшных болезнях он дожил до 97 лет! Кажется, невероятно! Но в этом был особый промысл Божий.

Шла вторая мировая война. Во время немецкой оккупации, в 1941 году, Священный Кинот Святой Горы направил Адольфу Гитлеру письмо с просьбой сохранить монастыри от разрушения. Это общеизвестный факт, который упоминает даже в своем путеводителе по Афону г-н Панаётис Цацанидис. Вскоре на Афон прибыла группа немецких офицеров. Для того чтобы вести с ними переговоры, нужен был монах, знающий немецкий язык, а на Афоне в то время грамотных монахов было очень мало. Но отец Софроний знал несколько европейских языков. Его-то и попросили сопровождать офицеров, чтобы убедить их в необходимости сохранения Святой Горы от разрушения. Своей образованностью, воспитанием и скромностью отец Софроний так поразил немцев, что рапорт, который они подали в ставку Гитлера после посещения Афона, был самым благожелательным. Ответ ставки также был положительным. В результате ни один из монастырей Афона во время оккупации не пострадал и не лишился своего самоуправления. Более того, немецкий гарнизон перекрыл доступ на Афон всем мирянам.

Хуже было во время гражданской войны 1946—1949 годов. Ма­лограмотные и малодуховные монахи-националисты (а скорее всего те, кто стоял за ними) стали распространять слухи о сотрудничестве отца Софрония с немцами. При этом они несправедливо порочили его честное имя. Вот так обычно в жизни и бывает. Вместо благодарности за помощь в сохранении святынь Афона (по просьбе самих же святогорцев) его обвинили в грязном пособничестве оккупантам. Именно эта немилосердная травля и являлась главной, но мало кому известной причиной вынужденного отъезда отца Софрония со Святой Горы. Но, как говорится: «…любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу» (Рим. 8, 28). Даже зло! По воле Божией даже оно в конечном итоге приводит праведника к добру. Так случилось и с отцом Софронием. Сначала он вынужден был уйти в Андреев­ский скит, а затем уехать во Францию.

Но если бы дьявол не изгнал о. Софрония с Афона, неизвестно, смог бы он закончить и издать свою рукопись. Проблематичным было бы тогда и прославление старца Силуана. Вероятно, не было бы написано и множество других его книг, не существовало бы его бесед, которые теперь тщательно собираются и издаются. Не смогли бы обратиться к Православию многие ка­толики, протестанты и даже атеисты, с которыми встретился о. Софроний в Европе и которые под влиянием его благодатной личности оставили свои прежние заблуждения. Многие из них стали потом монахами. Безусловно, не существовало бы тогда и Иоанно-Предтеченского монастыря в Англии, который стал буквально школой Православия для всей Западной Европы. Я прожил с ним в этом монастыре более 20 лет. Тысячи людей разных национальностей, изломанных жизнью и томимых духовной жаждой, приходили в монастырь. Они уходили от отца Софрония уже совсем другими людьми. Многие из них становились православными христианами, принимая крещение.

Не исключаю даже и того, что отец Софроний умер бы от туберкулеза еще на Афоне, как и многие другие святогорские монахи, которые полностью предают себя на волю Божию и исполняют обет — умереть на Святой Горе. Но бесконечно премудрый Господь попустил дьяволу через малоопытных и духовно неграмотных монахов изгнать отца Софрония с Афона, предусматривая через него спасение множества душ, ищущих Бога, но не имеющих истинного пастыря. В результате — после отъезда исцелился телесно и сам отец Софроний, и тысячи людей с его помощью исцелились духовно. Однажды, уже в Англии, отец Софроний сказал мне: «Тем из монахов, кто созрел для самостоятельной духовной деятельности, например, для отшель­ничества или уединенного богомыслия, соединенного с научной работой, либо для проповедничества и окормления заблудившегося человечества, Бог попускает быть унижен­ными и изгнанными с позором из монастырей. Этим позорным изгнанием Бог сильно смиряет человеческую гордыню для того, чтобы у монаха не появилась греховная мысль, что он достоин уже того, чтобы перейти на более высокий уровень жительства — к отшельничеству или учительству». Думаю, эти слова можно вполне отнести и к самому отцу Софронию.

Со временем, конечно, клеветнические наветы на старца рассеялись как бы сами собой, и сейчас на Афоне слово о. Софрония является непререкаемым. Если в духовных вопросах возникают здесь какие-то недоумения, а у о. Софрония находят некое мнение на этот счет, то его принимают без обсуждения. До смерти старца в 1993 году многие афонские духовники считали необходимым советоваться с ним. Ему писали или звонили по телефону. В 1965 году я приехал из Англии на Афон и 18 месяцев, до середины 1967 года, жил в монастыре Святого Павла, где он когда-то был духовником. Там я убедился, что отца Софрония помнят и уважают старые монахи, которые служили с ним или окормлялись у него в те годы.

В Сент-Женевьев де Буаtc "В Сент-Женевьев де Буа"

— А как складывалась ваша жизнь во Франции?

— В Париже я поступил учиться в Свято-Сергиевский богословский институт, а отец Софроний тем временем устроился в Русском Доме, который находился в 35 километрах от Парижа, в Сент-Женевьев де Буа. В то время там служили два священника, подчинявшихся Московской Патриархии. Первым — был отец Лев (Липеровский), вторым — отец Борис Старк, который уехал в Россию в 1952 году. Отец Лев был настоятелем Никольской церкви при Русском Доме, а о. Софроний, став третьим священником, был назначен служить вместе с о. Борисом в Успенской кладбищенской церкви, которая тоже относилась к Русскому Дому. Позже появился и четвертый священник — иеромонах Силуан, которого при постриге в монашество вручили отцу Софронию для духовного руководства еще на Афоне. Интересна судьба этого монаха. Он приехал со своими родителями в Югославию как беженец из России. Его отец был офицером, кажется, штабс-капитаном, по фамилии Стрижков, если не ошибаюсь. Юноша учился в Белграде, а после кончины родителей решил продолжить учебу на богословском факультете, но перед этим задумал совершить паломничество на Афон. Это было примерно в 1935 году. Там он и познакомился с о. Софронием, который представил юношу старцу Силуану, а тот благословил его на монашество. Видимо, отец Софроний сразу же послал молодого послушника в Андреевский скит, куда впоследствии перебрался и сам.

Окончив богословский институт, я немногим более года служил псаломщиком в главном Патриаршем приходе в Париже на рю Пэтэль. Его настоятелем был тогда Экзарх Московской Патриархии владыка Николай (Еремин), а моим духовным руководителем, еще с Греции, оставался, конечно, о. Софроний. Здесь, в Париже, в 1953 году он и постриг меня в монашество, а в 1954 году я переехал к отцу Софронию в Сент-Женевьев де Буа. Батюшка устроил при Русском Доме часовню для небольшой монашеской общины, которую создал, вероятно, потому, что в Сент-Женевьев, когда он начал там свое служение, уже были тайные монахи. Это — мать Михаила, подвизавшаяся при Русском Доме сестрой милосердия, мать Иулиания и мать Мария. Впоследствии он принял в общину еще трех монахинь, затем постриг в монашество одного старого белого офицера, который усовершенствовал стрелковое оружие.

В маленькой церковке-часовне, устроенной в конце коридора на бывшей ферме Колар, собиралось до 12 человек монашествующих, считая и архимандрита Софрония. Наверху, под самой крышей, над часовней, проживало трое монахов: я — к тому времени уже иеродиакон, отец Прокопий и отец Симеон, пришедший к старцу из одного швейцарского монастыря. Теперь он служит иеромонахом в Англии. Отец Прокопий был из немцев, он так же, как и о. Симеон, перешел в Православие благодаря отцу Софронию. Мы следили за порядком в домике, где была часовня, и после службы устраивали в нем чай, а иногда и обед.

Вот, я захватил с собой несколько фотографий. Это — мать Елена. Имея мужа и троих сыновей, она тяжко заболела и была при смерти. В монастырь она приехала уже безнадежной, но выжила благодаря церковным Таинствам и молитвам о. Софрония. После этого чуда она и решила стать монахиней. Отец Софроний написал лично Патриарху Алексию, и тот прислал свое благословение, чтобы она была пострижена в монашество. Правда, когда мы перебрались в Англию, мать Елена осталась во Франции. А это — фотография голландки, которая очень почитала отца Софрония и приезжала к нему в Сент-Женевьев де Буа. Она тоже приняла Православие. Вот монахиня Михаила, которая была се­строй милосердия, это — мать Иулиания (Лаврова), а рядом ее дочь, Вера, тоже тайная монахиня. Вот тут, правее, слепая монахиня Мария, она была из семьи русских евреев.

У архимандрита Софрония было много помощников. Сестра милосердия — Галина Борисовна Дороган, которая трудилась при Русском Доме, перепечатала на машинке рукопись книги отца Софрония «Старец Силуан». Издали ее сначала на ротаторе тиражом всего лишь в 500 экземпляров. Позже нашлись люди, которые помогли напечатать ее уже типографским способом. Мать Соломония с помощью немца, о. Прокопия, перевела книгу на немецкий язык… Так мы и прожили в Сент-Женевьев де Буа до 1959 года.

Переезд в графство Эссексtc "Переезд в графство Эссекс"

Воистину, пути Господни неисповедимы! Кто из нас мог подумать, что мы когда-нибудь окажемся в Англии? Но тем не менее это случилось благодаря двум англичанкам, которые очень уважали отца Софрония. Видя нашу честность и бедноту, они нашли нам место в английском графстве Эссекс, где впоследствии батюшка основал Свято-Иоанно-Предтеченский монастырь. Хотя отец Софроний искал в Англии более уединенное место, но когда найти такого не удалось, он благословил в 1958 году купить землю, найденную этими англичанками. Даже по тем временам ее удалось купить очень дешево — всего лишь за 2000 бумажных стерлингов. Весной 1960 года мы своей маленькой монашеской общиной переехали к отцу Софронию в Англию. С нами поехала монахиня Елизавета, но она недолго оставалась в Англии и вскоре вернулась в Русский Дом. Уже во Франции, переходя шоссе, она попала под автомобиль и скончалась. Иеромонах Силуан остался священником в Сент-Женевьев де Буа.

Англичанки с помощью рабочих хорошо обустроили дом: он был разделен на две жилые части. В одной части жил отец Софроний с несколькими монахами, а другая половина предназначалась для монахинь. Там жили мать Елисавета и одна молодая шведка, которая перешла в Православие и собиралась постричься в монахини. Она познакомилась с отцом Софронием благодаря нашему отцу Симеону. Монахиней, правда, она не стала — вернулась в Швецию, но осталась верным другом монастыря и время от времени его навещает.

В доме, в ближайшей ко входу комнате, присоединив к ней коридор, отец Софроний устроил небольшую церковь. В алтаре установили престол, который вместе с иконостасом от своей прежней часовни мы перевезли из Сент-Женевьев де Буа. При въезде, у ворот, отец Софроний соорудил эмблему монастыря, которую сам придумал: три полукруга, символизирующих космос, и крест на шаре. В старом сарай­чике при этом доме отец Софроний устроил иконописную мастерскую. Будучи художником, он сам научился иконописи и еще на Афоне начал писать иконы. Позже у него даже вышла большая книга об иконах.

Территория Иоанно-Предтеченского монастыря остается небольшой, несмотря на то, что со временем было куплено еще немного земли. А вначале было примерно три четверти гектара. У меня тогда было несколько послушаний. Когда я нес послушание огородника, пришлось выращивать особый сорт японских огурцов, которые хорошо прижились в английском климате. Довелось мне также исполнять и регентское послушание...

Когда в монастыре начали прибавляться братья и сестры, отцом Софронием был выстроен отдельный корпус для монахинь. Потом была построена трапезная, верхний этаж которой служил библиотекой, а при необходимости — аудиторией, две кельи-исповедальни и двухэтажное здание — швейная для сестер. Затем, в начале 70-х годов, отец Софроний прикупил домик и землю, которая принадлежала нашему соседу. От главного монастырского корпуса до этого домика было около ста метров. В нем и поселился отец Софроний, здесь он и скончался в 1993 году. Незадолго до моего отъезда из Англии в монастыре стали строить отдельный храм, поскольку людей, приезжавших в монастырь, становилось все больше и больше и домовая церковь их уже не вмещала. В 1982 году я окончательно перебрался на Святую Гору. Таким образом, вместе с отцом Софронием я прожил в Англии с 1960 по 1982 год.

Снизу раздался приглушенный звук била. Постепенно он становился все громче и громче, словно приближался к нам откуда-то издалека. Все мы одновременно посмотрели сквозь решетку перил на соборный храм. В это время из-за апсиды алтаря вышел монах с длинной доской-билом в одной руке и деревянным молоточком в другой. Он по кругу обходил собор и ударами молоточка по доске созывал монахов на молитву.

— Скоро начнут читать 9-й час, — пояснил о. Ириней и стал собираться. — Вы пока спускайтесь вниз, а я пойду к себе и переоденусь, чтобы идти на службу.

Поблагодарив старца за беседу, мы поспешили вниз, надеясь до закрытия ворот, если, конечно, повезет с транспортом, оказаться в Великой Лавре.

Глава 12.

ПО АФОНСКИМ ТРОПАМ

С машиной нам повезло, и мы успели в Великую Лавру засветло. Под навесом архондарика было довольно много народу. Человек восемь греков-паломников и два ученых немца с фотоаппаратами на шеях. Гостинник принес на подносе маленькие чашечки с горячим кофе, стопочки с монастырской «анисовкой», размером с наперсток, и стаканы с холодной водой.

— Как? — искренне возмутился Антон. — кофе без лукума?! Да это же произвол!

Он настолько уже успел привыкнуть к тому, что в афонских монастырях подают кофе с обязательным лукумом, что отсутствие тарелки со сладостями было воспринято им как личное оскорбление. Едва дождавшись возвращения гостинника, Антон на всех языках, какие только знал, попытался объяснить ему, что тот совершенно не прав. При этом Антон описывал руками в воздухе большие круги, изображая, по-видимому, желаемую тарелку с лукумом. Гостинник смущенно закивал головой и исчез. Вскоре перед Антоном появилась тарелка с высокой горкой рахат-лукума. Пока гостинник устраивал паломников по кельям, содержимое тарелки буквально таяло на глазах у изумленных немцев. Мы с дьяконом, правда, успели съесть по кусочку, но Паше и немцам не осталось ровным счетом ничего, кроме сахарной пудры на бороде у Антона.

— Ну, а теперь, — сказал он, улыбаясь, — неплохо было бы и поужинать!

Перед ужином мы осмотрели монастырь. На площади между собором и трапезной всех паломников поражали своей мощью два исполинских кипариса. Их созерцание вызывало в душе невольное благоговение. Таких гигантских деревьев ни до, ни после мы уже нигде на Афоне не видели. Самый большой из них был, по преданию, посажен самим основателем Лавры преподоб­­ным Афанасием, что вполне могло быть правдой судя по его размерам. Только не укладывалось в сознании и даже казалось невероятным, что это великолеп­ное по своей красоте и неповрежденности живое дерево, воспринимаемое нами как соучастник нашего бытия, на самом деле является свидетелем других эпох, о которых нам известно лишь из книг по древней истории. Подобно бабочкам-однодневкам мы пролетаем и прохо­дим под его ветвями, исчезая из земной истории навсегда. И не только отдельные люди. Целые народы и государства уходят с исторической арены, стираются из памяти потомков. Сколько драм и трагедий за истекшую тысячу лет его жизни потрясли все человечество и даже его родину — Святую Гору! А дивный вечнозеленый кипарис стоит все так же непоколебимо. Он стоит и безмолвно взирает с высоты на исчезающих навеки людей, на мелькающие столетия, на меняющиеся эпохи. С почтительным благоговением мы глядим на еще зеленого тысячелетнего старца, и он кажется нам символом нашей Церкви, которая, несмотря ни на какие ураганы, живет и плодоносит, не изменяя своего учения, вот уже две тысячи лет (см. фото 6 на вкладке)…

Наконец, и нам определили келью напротив монастырских ворот. Она располагалась на третьем ярусе деревянной галереи. Отсюда открывался прекрасный вид на весь монастырь. Келья была белая, очень чистая, с белоснежными простынями на кроватях и полотенцами на подушках. Окна притеняли жалюзи. Справа от входа, у чугунной печки-буржуйки, лежала стопка круглых тонких поленьев. В последних числах февраля ночами было еще довольно холодно. Разница между дневной и ночной температурой составляла градусов двадцать, если не больше. «Сколько же хлопот и расходов, — подумал я, — причиняют монастырю паломники. Нужно постоянно стирать простыни, убирать в кельях, рубить на склонах гор сухие деревья, а потом таскать эти дрова вниз для буржуек, да еще кормить непрестанно сменяющихся ночлежников! И это при том, что на Афоне нет линии электропередач, а следовательно, многое приходится делать вручную, по старинке!»

После ночной службы мы поднялись к себе на галерею и неожиданно застыли, пораженные необычным зрелищем. В гуще темного ультрамарина, притушив свет окружающих звезд, застыла сияющей каплей огромная комета с коротким расширя­ющимся хвостом. Она напоминала вифлеемскую звезду на лубочных картинках. Только, в отличие от Рождественской звезды, эта — оставила в душе какое-то неприятное, тревожное чувство. Только вернувшись в Москву, мы узнали, что видели в афонском небе комету Галлея…

Келья святителя Григория Паламыtc "Келья святителя Григория Паламы"

Утром у храма нас встретил невысокий старичок-монах с очень добрым лицом. Оказалось, что это был настоятель Лавры. Узнав — кто мы и откуда, он подозвал маленького, худенького и хроменького послушника в огромных кожаных тапочках, которые, пока он шел к нам, постоянно хлопали его по голым пяткам. Геронта8 благословил послушника отвести нас на гору, в келью, где когда-то подвизался великий учитель исихазма9 святитель Григорий Палама. Маленький румын немного понимал по-русски, но идти с ним в гору нам казалось смешным. Сколько времени будет плестись на гору этот несчастный хромой паренек в спадающих с ног тапочках? Да мы, пожалуй, замучаемся ожидать его на подъеме! Однако делать нечего! Игумен благословил. А его благословение здесь — закон.

Сразу за воротами монастыря тропинка круто пошла вверх. Худенький румын ритмично хлопает и хлопает тапочками впереди, прямо у меня перед глазами. Но что это?! Через 20 минут подъема я начинаю сбавлять шаг. Пот льется ручьем, дышать становится трудно. Слава Богу, тропа прячется в круглом зеленом тоннеле из колючего кустарника! Иначе под открытым солнцем идти было бы значительно тяжелее. Обернувшись назад, вижу, что мои спутники отстали еще больше. А маленький послушник с необыкновенной легкостью, ничуть не сбавляя скорости и не задыхаясь, всё хлопает и хлопает впереди своими огромными тапочками. «Да что же это такое, — думаю. — Ведь ходил я по горам немало, но подобного еще не видел. С такой легкостью и размеренностью, не спотыкаясь и как бы вообще не чувствуя подъема, никто из виденных мной альпинистов никогда не ходил».

— Эй, брат, — кричу я ему, — подожди, Христа ради! Мы за тобой не успеваем!

Он с удивлением оборачивается и, сообразив в чем дело, садится на камень. Братья подтягиваются и падают на камни рядом. Они отдыхают, а я думаю: «Непростой это парень! Только с виду кажется каким-то юродивым. Видимо, таким вот образом, как бы случайно, открывает Господь своих рабов. То, что он делает, — хромому человеку в огромных тапочках на босу ногу сделать не под силу». На следующем переходе я внимательно присматриваюсь к нему сзади. Не знаю — что это такое, но у меня создается впечатление, что хотя послушник и передвигает ноги, но при этом почти не касается земли, словно он находится в состоянии невесомости. Невероятное явление! Такого я в своей жизни еще не наблюдал! Могу лишь на основе древних патериков предположить, что это чудо могло совершаться за послушание игумену, который благословил сделать то, что заведомо невозможно было сделать больно­му и хромому человеку. А он в простоте сердца даже не раздумывал: сможет или не сможет, останется жив или умрет. Он просто выполнял послушание своего старца-игумена. Ну, а я сподобился увидеть чудесную помощь Божию тому, кто выполнил заповедь: «отвергнись себя…» (Мф. 16, 24).

Еще две остановки по нашей просьбе — и мы на горе, у кельи святителя Григория Паламы. Сверху Лавра видна, как на ладони, только она кажется отсюда очень маленькой, даже людей не видно. Зато море расстилается во все три стороны далеко-далеко, а в нем — рыбацкие баркасы и океанские лайнеры у самого горизонта. Келья построена на месте той, старой кельи, где жил когда-то святитель Григорий. Она состоит из церкви и двух жилых помещений, отделенных от храма коридорчиком. Вместе с церков­ным куполом вся келья покрыта серыми сланцевыми плитками. Только купол здесь значительно более выпуклый, чем в других афонских домовых церквах. Сейчас тут никто не живет, лишь вре­мя от времени приходит кто-нибудь из лаврских иеромонахов послужить. Всё для службы готово. Даже епитрахиль, как обычно, висит справа от царских врат очень изящного двухъярусного иконостаса из мореного дерева. Приноси с собой просфоры — и служи! Маленький румын попрощался и ушел вниз. Мы отдохнули на стасидиях в церкви, помолились и тоже стали спускаться. На половине пути нам встретилась еще одна нежилая келья — Благовещенская. В стене прихожей, которая, вероятно, служила также и кухней, была устроена глубокая ниша с трубой. Это очаг. Вокруг кельи множество хвороста. Через минуту в очаге уже пылал огонь, а на крюке уютно сопел армейский котелок (см. фото 4 на вкладке).

В скиту Продромtc "В скиту Продром"

Наш путь из Великой Лавры лежал в Кавсокаливию, которая располагалась на самом юге Афонского полуострова. Солнце скрылось за серой облачной пеленой, покрывшей вершину горы Афон. Сразу стало заметно прохладней, и мы, благодаря этому, довольно легко добрались до румынского скита Продром (греч. — Предтеча). Он был построен в форме класси­ческого афон­ского монастыря четырехугольной формы с соборным храмом посере­дине. Румыны строили его в надежде создать на Афоне самостоятельный и независимый от греческой Лавры святого Афанасия румынский общежительный монастырь (киновию). Этим надеждам не суждено было осуществиться. Греки, зараженные духом филитизма10, не желали распространения и укрепления на Афоне инородного (не греческого) монашества. Они не дали румынской общине ни самостоятельности, ни статуса монастыря. Так до сего дня и называется община скитом, хотя живет по уставу общежительного монастыря. Внешний вид всего комплекса построек также не соответствует названию «скит». Это — типичный монастырь, в котором братские корпуса и хозяйственные помещения служат одновременно стенами, ограждающими его со всех сторон. В южной части «скита» прямоугольник двора ограничивает огромный четырехэтажный келейный корпус городского типа. Такие дома строились в начале ХХ века во многих европейских столицах. Относительную молодость ски­та подчеркивают окна, расположенные на наружных его стенах. В отличие от старых греческих монастырей, где кельи лепились поверх высоких и неприступных крепост­ных стен, спасавших монастыри от непрошеных гостей, здесь окна первого этажа доступны любому злоумышленнику. Было совершенно очевидно, что эти стены строили для жилья, а не для защиты от пиратов. Кроме соборного храма в неовизантийском стиле, все остальные постройки скита, лишенные традиционных греческих балкончиков и келий-эркеров на гнутых деревянных консолях, выдавали его вполне европей­ское происхождение. Стены корпусов изнутри и снаружи были выбелены известью, и шестнадцать стройных кипарисов на их фоне выглядели чрезвычайно эффектно. Вообще этот белоснежный скит, лишенный каких-либо архитектурных излишеств, оставлял ощущение удивитель­ной чистоты. Здесь мы немного передохнули.

Необычайно скромный по виду и по манерам настоятель скита благосло­вил нам приложиться к чудотворным иконам и другим святыням, которые вынесли специально для нас. Других паломников в монастыре не оказалось. Неплохо владея французским, он немного рассказал об истории и святынях своего скита. От любезного приглашения настоя­теля остаться здесь на ночлег пришлось с благодарностью отказаться. Мы спешили в Кавсо­кали­вию и надеялись успеть туда до захода солнца.

За скитом Продром широкие склоны Афонского хребта, покрытые густой зеленью, сменились крутыми скалами, которые почти вертикально обрывались к морю. Тропа пошла вверх. Вскоре зелень исчезла, и только голые ветви кустарников длинными иглами торчали из скальных трещин. На такую высоту весна еще не взобралась, и почки на кустах еще не набухли. Неожиданно где-то внизу раздался страшный, ни на что не похожий грохот. Он быстро перешел в жуткий рев. Заложило уши. Казалось — сейчас должно произойти что-то ужасное. Все мы одновременно повернули головы к морю. Под нами, на высоте метров 200, совсем близко к берегу летело черное отвратительное чудовище. Ощерившись ракетами и пулеметами, над водой пронесся черный натовский бомбардировщик. Что он здесь делал? Зачем летел так низко у самого побережья Святой Горы? Может быть, летчик решил попугать монахов? Конечно, никто не испугался, но на душе осталось неприятное ощущение, как при неожидан­ной встрече с гниющим трупом падшего у тропы животного…

Перевалив на полукилометровой отметке хребет бокового отрога, тропа начала медленный спуск. Перед нами, на 1,5—2 кило­метра вперед, прости­­рался достаточно крутой осыпной склон. Несмотря на то, что осыпи имеют привычку время от времени сползать вниз, тропа просматривалась неплохо. Осторож­но, чтобы не вызвать каменную лавину, мы двинулись по осыпи друг за другом, пока, наконец, не вышли к кельям подвижников (см. фото 21 на вкладке).

Хождение по афонским тропам — это особый вид молитвенного делания. Ходить здесь просто так — нельзя. Сами обстоятельства удивительно помогают возбуждению молитвы. Во-первых, благодаря узости троп паломники вынуждены идти друг за другом. Это очень кстати, потому что мешает им вести праздные разговоры и помогает сосредоточению. А во-вторых, опасности от падения камня на голову, а также собственного падения в пропасть или сползания вместе с осыпью в какую-нибудь бездну весьма способствуют выработке молитвенного настроения. Вот почему всё передвижение паломника по Афону превращается в непрерыв­ную молитву. И это очень хорошо, потому что настоящим паломни­чеством может называться только такое вот молитвенное хождение. А иначе оно может выродиться в псевдодуховный туризм.

Идешь, бывало, от монастыря к монастырю и молитвочку держишь. Слева нависла скала, справа — пропасть, а внизу, под тобой, чайки кружат над морем. И так хорошо, так молитвенно на душе! Кажется, можешь идти и день, и два, и три. Ни пить, ни есть… Такая благодать! Как в раю… Паломничество в этом случае превращается в особый вид молитвы. Зашел в монастыр­ский храм — молись. Встал перед чудотворной иконой или святыми мощами Божиих угодников — молись. Оказался в каливе или пещере отшельника — молись. И Бог столько благодати пошлет душе молящегося, что хватит ее запаса на целый год. И будет паломник как на крыльях летать, преодолевая с ее помощью все невзгоды «скорбного сего земного жития»…

Вскоре мы спустились до отметки 300 метров. Судя по карте, совсем недалеко отсюда должна была нахо­диться пещера преподобного Нила Мироточивого. Множество изрезавших склоны оврагов и овражков, ложбинок и распад­ков, покрытых густой зеленью, не оставляли нам никакой надежды на то, что келью преподоб­ного Нила мы сможем найти самостоятельно. Прошлось стучаться в первую попавшуюся при дороге каливу.

У преподобного Нилаtc "У преподобного Нила"

Добродушный пожилой монах из ближайшей каливы, с которым мы пытались общаться с помощью нескольких греческих слов, выученных в ходе недолгого путешествия по Афону, напоил нас водой и угостил лукумом собственного приготовления. Он, конечно, прекрасно понял, кто такой Агиос Нилус (греч. — святой Нил), и проводил нас до каменной площадки над морем, откуда вырублен­ные в скале ступеньки вели вниз, к келье преподобного. Голая поверхность крутой скалы со ступенями без перил производила сильное впечатле­ние. Оступившись, здесь уже не за что было бы схватиться, а неминуемый результат — свободный полет и падение в бездну (см. фото 15 на вкладке). Снова вы­глянуло солнце, окрасив серые скалы в теплые желтоватые тона. Сразу стало как-то веселее. Благо, нет ни малейшего ветерка. Не сдует! Перекрестились и… с Богом!

Площадка перед Ниловой кельей была тщательно выровнена и расширена благодаря подпорной стенке, которую монахи возвели на краю глубокой пропасти. От падения в нее паломников здесь предохраняли деревянные перила ограждения. На площадке едва умести­лась новая маленькая церковка в честь преподобного Нила с крашеным резным иконоста­сом цвета «кофе с молоком». Однако сама келья преподобного, в отличие от новопостроенной церкви, пребы­вала в плачевном состоянии. В ней давно уже никто не жил, и это сразу бросалось в глаза. Да и какой монах смог бы здесь спокойно молиться? Десятки паломников посещают ее ежедневно, исключая разве что два-три зимних месяца!

Келья преподобного Нила представляла собой высокую нишу в верти­каль­ной скале, которую от внешнего мира отделяла рукотворная стена из камней. В нижней части каменной кладки зиял черный дверной проем, окаймленный старыми деревянными балками. Внутреннее простран­ство ниши было поделено на три этажа деревянными перекрытиями. Окна распола­га­лись только во втором и третьем ярусе. Стена последнего этажа была сложена из деревянного бруса и оштукатурена. Штука­турка, правда, почти не сохранилась. Обнаженные брусья под действием дождей и ветров покрылись глубокими прожилками и кое-где сгнили. Вместе с ними сгнили и переплеты оконных рам, и полы, и внутренние перегородки между маленькими каморками. Мы вошли в дверной проем, который судя по всему давно уже привык обхо­диться без двери. О ней напоминали только ржавые крючья в косяках. Трехэтажная ниша в скале, закрытая снаружи стеной, служила отшельнику и его послушнику только жильем. Старая келейная церковь, где молился преподобный Нил, располагалась в глубокой естественной пещере на третьем ярусе. Свет в нее падал сверху, из пробитого в скале отверстия. По узкой деревянной лестнице мы поднялись наверх и, перешагивая через сгнившие половицы перекрытий, вошли в пещеру. Воздух в ней был влажным. Косые зимние дожди прямо через световое отверстие падали на песчаный пол пещеры, и он надолго удерживал влагу, высыхая лишь к середине лета. Каркас полусгнившего иконостаса выцвел настолько, что казался седым от старости. Прежних икон в нем, конечно, не сохранилось (кто-то из монахов кнопками приколол к доскам иконостаса несколько бумажных иконок). Это, конечно, не помешало нам помолиться на месте подвигов Нила Афонского.

Выйдя из кельи, мы вдруг поняли, что следует поторапливаться. Солнце уже низко склонилось к горизонту. Пока обходили глубокий каньон, в восточной стене которого прята­лась пеще­ра Нила Мироточивого, сумерки сгустились. Прежде чем скрыться за поворотом, мы бросили последний взгляд на маленькую церковь у пещеры. С тропы на западном склоне каньона она казалась абсолютно неприступной. При взгляде отсюда было совершенно непонятно — каким образом это сооружение держится на почти вертикальной трехсотметровой скале.

На Кавсокаливиюtc "На Кавсокаливию"

— Антон, прибавь шагу, мы же опаздываем!

Дорогу уже плохо видно, но Антон спешить не собирается. Прогулочным шагом он идет по тропе, словно по смотровой площадке напротив университета на Воробьевых горах. Но где нам искать пристанище? В скитах ведь все живут отдельно, у каждого маленького братства во главе со старцем — свой собственный домик. Кого найти в наступившей темноте? Кого спросить? Впрочем, может быть, и прав Антон, что не торопится? Конечно, Господь всё управит… А мы все же волнуемся: не хочется слишком поздно беспокоить монахов, которые уже ложатся отдыхать перед ночным бдением. Поэтому мы с дьяконом решаемся бежать вперед, чтобы, если возможно, застать кого-нибудь еще не спящим. Торопились мы изо всех сил. И вдруг в темноте наткнулись на что-то большое и мягкое. Оно оглушительно рявкнуло, и мы в ужасе отпрянули. Неужели бес? Очень похоже! Бока у него — теплые и мохнатые.

— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…

Оно не исчезло и, как показалось по звуку, нервно хлестнуло себя хвостом.

— Ага, не нравится тебе, рогатый, молитва! Давай, давай, отец дьякон, читай дальше.

— Сейчас я достану фонарик. Посмотрим на его образину!

Наконец, с трудом я нащупал где-то в глубине своей торбочки фонарь.

— А у него вполне добродушная физиономия! И рога как-то странно обвисли! О… да их здесь несколько!

— Никакие это не бесы! Это мулы. Кыш-кыш, освободите дорогу!

Мулы неохотно забираются на склон, чтобы пропустить нас. Но вот мы с дьяконом выскакиваем, наконец, из-под нависших над тропой ветвей. Здесь уже значительно светлее. Хорошо видны огоньки разбросанных по склонам келий. Вот и луна появилась над скалами. Она тотчас выбелила темные дорожки между каменными оградами участков. Там, среди густой листвы олив и фруктовых деревьев, белеют во тьме кельи с крестами на домовых церквах. Стучим в одну калитку, в другую… Тишина! Не слышат? А может быть, уже спят?! Где-то по соседству хлопнула дверь, послышались шаги. Какой-то монах с тазиком идет по веранде, чтобы выплеснуть воду в сад.

— Мы паломники из Москвы. Нельзя ли у вас переночевать? — кричим мы по-английски.

— У нас нельзя. Идите к дикеосу.

— А где его искать?

— В архондарике возле Кириакона11.

О! Как музыкально звучит сейчас это слово: архондарик! На него мы и надеяться не могли. Слава Богу, Кириакон отсюда виден хорошо. Он возвышается над скитом. А еще выше — белеет в лунном свете мраморная колокольня. Рядом с Кириаконом — низкое длинное строе­ние. В окнах горит тусклый свет керосиновой лампы. Может быть, это и есть архондарик? Дверь нам открывает интеллигентного вида монах лет пятидесяти, в черной вязаной шапочке. Он великолепно говорит по-английски и подтверждает, что мы, действи­тельно, в архондарике. В трапезной — несколько больших деревянных столов. Между окон пристроилась газовая плита с баллоном. Приветливый монах, узнав, что нас четверо, тут же начинает чистить картошку, поставив на огонь кастрюлю, наполовину заполнен­­ную постным маслом. Я тоже беру нож и начинаю ему помогать. Грек пытается отнять его у меня на том основании, что у них якобы не принято обременять гостей.

— А у нас, — говорю, — очень даже принято! — и нож не отдаю.

Пока отец дьякон с фонариком ходил встречать Антона и Павла, мы быстро покончили с чисткой картофеля и порезали его крупными ломтиками. Хозяин сложил их в металлическую сетку и погрузил в горячее масло. К приходу братии на столе дымилось блюдо с горячей картошкой. А картошка на Афоне, надо сказать, — деликатес, почти как у нас — бананы. Здесь она практически не растет, и привозят ее из Голландии в ящиках из-под фруктов. Каждая картофелина, словно персик, завернута в белую хрустящую бумагу. Все они — одинаковой вытянутой формы, с гладкой чистой кожицей красноватого цвета. Обычное же питание здешних монахов — бобы и фасоль с маслинами и хлебом. В воскресные дни, даже Великим постом, в утешение братьям подают головоногих моллюсков. Кальмары — это не мясо и не рыба. Местный устав позволяет их вкушать «труда ради бденного». Но самый постный изыск, конечно, — молодой осьминог. Прежде чем его приготовить, беднягу долго, ухватив за щупальца, колотят о камни. Пока из него не выйдут все чернила.

Путешествуя по афонским скитам и монастырям, из «научного» любопытства (да простят меня Господь и боголюбивый читатель!) я не раз обращал внимание на то, какую пищу и какие порции едят монахи. Порции оказались довольно большими и вполне достаточ­ными, чтобы насытить крупного человека. Но вот что я заметил украдкой: не все едят свою порцию целиком. Одни отделяют себе половину, а другие и того меньше. Некоторые вообще за весь обед не притронутся к тарелке, а лишь хлеба с маслинами поедят да воды из кувшина выпьют. Никого это не смущает, т. к. друг к другу в тарелку братья не заглядывают. Едят, опустив глаза, и слушают чтеца, который с особой кафедры или балкончика читает житие или поучения святых отцов. На воскресной и праздничной трапезе на стол выставляют небольшие графинчики с белым и красным домашним вином. Его тоже, как я заметил, пьют не все. Некоторые разбавляют вино водой, а другие пьют только воду. Чай в греческих монастырях практически не употребляют. После обеда настоятель монастыря с посохом в левой руке становится у открытой двери трапезной. Его правая рука поднята в именословном12 перстосложении. Братья друг за другом выходят из трапезной, приклонив голову под его благословляющую десницу…

Утром, после службы в Кавсокаливии, мы осмотрели главный храм скита — Кириакон, посвященный Святой Троице. Здесь, как и во многих других афонских церквах, нас постоянно поражала великолепная сохранность древних икон, никогда не подвергавшихся какой-либо реставра­ции. Многие из них датировались X—XII веками, но были и более ранние. Подобные шедевры мы привыкли видеть только в музеях, а здесь имели возможность не только молиться перед ними, но даже к ним прикоснуться. Трудно описать чувство человека, молящегося в храме перед древней святыней. Только тогда начинаешь понимать, что означают слова «окно в иной мир». В молитве перед такой иконой можно реально ощутить присутствие иного мира, живую связь с ним. Более того, древние иконы, перед которыми веками возносили молитвы тысячи и тысячи людей, имеют еще одну необыкновенную особенность. Они как бы сами исторгают у тех, кто приближается к ним, молитву, словно вытягивают ее из них какой-то своей силой или, как кремень, высекают ее яркой искрой из наших окаменевших сердец. Монах, который нас принял, накормил и устроил на ночлег, благосло­вил нам войти в алтарь, чтобы мы смогли приложиться к святыням, хранившимся в нем. В алтаре, над престолом, возвышалась необыкновенно тонкой работы резная деревянная сень — киворий. Его поддерживали витые столбики, стоящие на всех четырех углах престола. Великолепного рисунка и пропорций, растительный орнамент кивория тускло мерцал старым благородным золотом в косых лучах солнца, льющихся из узкого оконца. Как драгоценные вставки из красно-коричневой яшмы и темного лазурита играли на золотом фоне подобранные с тончайшим вкусом краски на лепестках резных цветов, вплетенных в орнамент.

Но приближался Великий пост, и нам пора уже было возвра­щаться в Пантелеимонов монастырь. От Кавсокаливской пристани мы надеялись катером добраться до Дафни. Наш любезный хозяин, взглянув на часы, сказал, что до его прибытия у нас еще есть время выпить по чашечке кофе. Все вернулись в архондарик и были немало удивлены, когда за чашкой кофе узнали, что этот скромный монах, с такой любовью и заботой встретивший нас, чистивший нам картошку и варивший кофе, был дикеосом Кавсокаливии, т. е. самым главным человеком в скиту, его игуменом! От изумления у Антона вырвался невольный вопрос:

— Отче, как случилось, что вы стали монахом?

— Довольно долго я преподавал философию в университете. Преподавал до тех пор, пока окончательно не понял, что все эти Шопенгауэры, Кьеркегоры, Шпенглеры и Хайдеггеры, как ни пытались — не смогли ответить ни на один из главных вопросов бытия и назначения человека. Ни у одного из европейских или даже буддийских философов не сложилось единой взаимосвязанной картины мироздания, включающей все политические, морально-этические, религиозные, социальные и экономические проблемы. Тогда я стал читать труды святых отцов и нашел в них все, что искал. После того как мне окончательно стало ясно, что единственной истинной и живой философией является Божественное откровение, учение Христа и святых отцов — Его последователей, я оставил кафедру и приехал на Святую Гору. Здесь я и обрел истинный смысл жизни.

Мы попрощались с добрым нашим хозяином и по крутой лестнице, вырубленной в обрывистом склоне, спустились на бетонный причал Кавсокаливии. Подошел белый стальной катерок, и бухта, окруженная мраморными скалами, стала медленно уплывать от нас все дальше и дальше в прошлое.

Глава 13.

«СТЕНА НЕПОСЛУШАНИЯ»

Припоминаю поучительную историю, которую мы услышали в нашем русском Пантелеимоновом монастыре, она наглядно показала нам, что означает непослушание, особенно для мона­ха... Как-то один из братии подвел нас к южной стене Успен­ского храма.

— Вот это, — сказал он, — стена непослушания.

Перед нами возвышалась светлая, бархатистая на вид стена, сложенная из каменных блоков-кирпичиков цвета золотистой охры13. Это натуральный цвет известняка, который здесь используют для кладки стен. Храм не оштукатурен, и природный камень придает ему особое благородство. У нас, конечно, сразу возник вопрос, почему эта стена так необычно называется.

— Видите, внизу стены, почти у земли, черные, будто закопченные камни?

Действительно, там, куда указывает монах, горизонтально, поч­ти у самой земли тянется широкая — сантиметров 50 — черная полоса длиною два метра. От ее восточного конца взметнулся почти до самой крыши черный узкий «столб» копоти.

— Отчего же стена так странно почернела? — спросили мы у нашего провожатого, и в ответ он поведал нам удивительную историю.

Сравнительно недавно, в конце ХIХ века, игумен Пантелеимонова монастыря должен был однажды надолго отлучиться с Афона по монастырским делам. Перед отъездом он поручил управ­ление эконому — ему предстояло, помимо дел управления, отстроить больничный корпус, который игумен благословил возвести внутри монастырских стен. Отец-эконом происходил из очень богатого дворянского рода. Значительные суммы из фамильного капитала он вкладывал в строи­тельство монастыря, а потому, вероятно, полагал, что игуменское благословение для него не столь обязательно, как для других братьев. Когда игумен уехал, эконом решил, что более целесообразно строить корпус не внутри монастыря, а снаружи, у самого берега моря. И — надо отдать должное его организаторскому таланту — в короткий срок он возвел пятиэтажное здание Г-образной формы невероятных размеров. Его высота сопоставима с современным восьмиэтажным домом. Начиная со второго этажа и выше, весь корпус опоясывают просторные галереи на металлических столбах. Аналогичных построек не было и нет ни в одном другом афонском монастыре. На первом этаже корпуса впоследствии располагались различные мастерские: швейная, обувная, бочарная. Оборудование, покрытое толстым слоем пыли и мусора, накопившегося за десятилетия упадка обители, до сих пор лежит там, словно немое свидетельство былого расцвета и внезапного разорения монастыря.

От широкого портала монастырских ворот к больничному корпусу полого спускается береговая терраса, уставленная темно-зелеными свечами кипарисов. Не доходя пяти метров до стены здания, она неожиданно обрывается. С этой стороны можно попасть сразу на галерею второго этажа по железному мостику, переброшенному к зданию с обрыва террасы.

Паломников до сих пор поражают трехметровые потолки в беленьких светлых кельях, широкие коридоры, водопровод и современная канализация, построенные еще в начале ХХ века. В этом корпусе можно было поселить, вероятно, до тысячи монахов… А на последнем этаже — огромная больничная церковь под широкой зеленой луковицей-главкой. Дойти до нее, проковыляв немного по коридору, больной мог прямо из больничной палаты... Как видно, эконом очень старался, истратив на постройку много денег из своего личного состояния. Однако строил он все-таки вопреки благословению игумена, по своей воле, решив, что место, которое он выбрал — удобнее...

«Никогда с ним не примирюсь!»tc "«Никогда с ним не примирюсь!»"

Прошло немало времени, когда, наконец, вернулся в монастырь старец-игумен. Увидев новый больничный корпус, построенный вне стен монастыря, он очень огорчился. Вызвал отца-эконома.

— Как же так, брат? Ведь я благословил строить внутри монастырской ограды. А ты без благословения возвел больничный корпус снаружи, далеко от стены, да еще так близко к морю. Как же ты, будучи монахом, мог поступить столь нечестиво? Какой пример непослушания преподал всей братии! Ты же нарушил игуменское благословение! Понимаешь ли, отец, что это недопустимо?

Эконом, ожидая, вероятно, похвал, был смертельно уязвлен справедливым укором игумена.

— Ах, так, — закричал он, — тогда вы совершенно ничего не понимаете! Я старался ради общей пользы, я вложил туда все свои силы, вложил огромные средства, какое здание построил! А вы меня еще и ругаете!..

Накричал он на своего старца, обругал его, хлопнул дверью и ушел, затаив смертельную обиду. И сколько ни пытались братия их помирить — эконом не желал даже слышать об этом. Так и не примирился он с игуменом.

Настоятель уже тогда был глубоким старцем. Через некоторое время он заболел и понял, что приближается к смерти. Жалко стало ему эконома, и грустно, что его духовный сын питает к своему старцу столь сильную злобу, что не желает даже примириться. Тогда посылает игумен к нему братьев сказать: «Приди, чтобы нам помириться, ибо я уже при смерти». Не желал старец, чтобы на душе брата оставался грех злопамятства, не хотел, чтобы эконом остался без прощения, поскольку он проявил не только непослушание, но и оскорбил игумена, до сих пор тая обиду и злобу на него. Но тот отвечал братьям:

— Не пойду к игумену! И никогда с ним не примирюсь! Не прощу ему обиду, потому что безвинно оскорбил меня за хорошее дело. И прощения у него просить не буду!

И вновь послал старый игумен братьев, но и на этот раз эконом отказался прийти. Старец мирно скончался, а непослушный эконом так и остался без примирения с ним, лишив себя игуменского благословения. Недолго он прожил после того и умер вскоре после настоятеля. Похоронили эконома у южной стены Успенского храма. И вдруг — странное дело! Видят братья, что часть стены почернела. Словно копотью покрылись камни вблизи могилы. Широкая черная полоса на стене храма, у самой земли, как бы повторила размеры могилы эконома, начинаясь против головы и кончаясь у ног покойника, откуда взметнулся вверх черный столб словно огнем опаленных камней! Что это такое? Почему светлые, золотисто-желтые камни вдруг почернели?! Все это казалось удивительным и непонятным.

На Афоне существует очень древний обычай: через три года после погребения останки монахов выкапывают и осматривают. Если кости — белого цвета, чистые, значит, умерший монах угодил Господу Богу. Если кости — желтые, значит, он сверх того был еще и подвижником высокой духовной жизни. Если же тело осталось нетленным, кожа светлая, а от мощей струится благоухание — это, без сомнения, святой человек. Бывают, однако, случаи, когда, вскрыв могилу, тело находят нетленным, но совершенно черным, издающим невыносимое зловоние. В последнем случае, как показал многовековой опыт, это означает, что монах умер, не покаявшись от всего сердца в тяжелых грехах, а потому не прощен Богом. Сожалея об ужасной участи, постигшей умершего, братья рассылают по всем монастырям, скитам и кельям Афона записки с просьбой о сугубых молитвах за скончавшегося в таком плачевном состоянии. Его останки снова закапывают в могилу, и весь Афон усиленно молится за него еще три года.

Когда же проходят и эти три года, могилу открывают вновь. И, как правило, за молитвы всех афонских братьев Господь все-таки милует нерадивого монаха. В этом случае находят одни лишь белые косточки. Слава Богу, значит, простил его Господь! Останки вынимают, на лобной кости черепа тушью пишут имя усопшего и кладут, как положено, на полку в «костнице» (специальное помещение под кладбищенским храмом). Очень часто могилы на Афоне используют многократно, т.е. после изъятия останков в них погребают других умерших братьев.

Бог не простил того,
кто отказался прощатьtc "Бог не простил того,
кто отказался прощать"

Но иногда случается, что нетленные черные «мощи» даже после сугубых молитв всех афонитов не истлевают и продолжают смердеть. Велики, видимо, грехи умершего, не принимает Господь молитв афонских братьев, и тогда выбрасывают эти останки в море как можно дальше от берегов Святой Горы.

Итак, по прошествии трех лет, по обычаю, раскопали пантелеимоновские братья могилу отца-эконома и видят черный, смрадный, неразложившийся труп. Только тогда все поняли, почему почернела стена, рядом с которой он был похоронен. Казалось бы, сделал хорошее дело — такой великолепный больничный корпус с церковью отстроил! Но не принял этих трудов Господь. Вероятно, потому не принял, что усердие этого прекрасного организатора основано было не на выполнении послушания, а на тщеславном желании возвеличить свое имя в памяти всего Афона. Он преслушался игумена, а затем оскорбил его дерзостью. Смертельной обидой на старца он лишь раскрыл для всех глубину своей тщательно скрываемой гордыни. Наконец, он подтвердил свое беспредельное злопамятство упорным отказом просить прощения у настоятеля даже перед его смертью, когда тот дважды смиренно просил прийти к нему, чтобы взаимно проститься. Поняли тогда братья, что на нем сбылись слова Господа: «…прощайте, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш небесный простил вам согрешения ваши. Если же не прощаете, то и Отец ваш небесный не простит вам согрешений ваших» (Мк. 11, 25–26).

Но что же делать?! Снова, как принято, закопали могилу и разослали по всем монастырям записки с именем несчастного отца-эконома. Три года за него молился весь Афон. Когда же окончился и этот срок, могилу вскрыли вновь, — а труп все такой же смердящий и черный. Однако братья решили все же сделать еще одну попытку умолить Господа и еще раз засыпали могилу эконома. Но вот ее раскопали в третий раз… Труп оказался все в том же состоянии. Видя это, новый игумен приказал отвезти останки подальше от берега и выбросить в море.

Бог не простил того, кто отказался прощать. Земля не приняла его тело. Даже молитвы многочисленных афонских праведников не смогли на этот раз изменить приговор Божий. У меня сохранилась фотография: место, где была могила эконома, отмечено невысокими кустиками, посаженными по всей длине. Напротив, на стене храма, черная полоса, а там, где были его ноги — черный «столб», взметнувшийся до самой крыши (см. фото 22 на вкладке).

Не так давно это было — в начале ХХ века, и в наше время еще жили монахи, которые помнили того эконома. Они недавно умерли, передав эту грустную повесть ныне живущим братьям.

Глава 14.

МАСЛИНА ЦЕЛИТЕЛЯ ПАНТЕЛЕИМОНА

Много поучительных для души рассказов услышали мы на Афоне.

Кроме истории о «стене непослушания», в русском монастыре, носящем имя святого великомученика и целителя Пантелеимона, нам поведали еще одну удивительную историю из недавнего прошлого. От нее тоже сохранилось «вещественное доказательство» в виде необычной реликвии. В монастыре растет маслина, которой сейчас уже более ста лет. Маслин на Афоне очень много, целые рощи, но это дерево — особенное. Необычно и его происхождение.

Напомню читателям, что на том месте, где должны были казнить великомученика Пантелеимона, росла старая маслина, к которой его привязали, чтобы отсечь голову горизонтальным ударом меча. В это время мученик еще не закончил молитву. Но один из воинов поторопился и, размахнувшись мечом, ударил святого по горлу. При ударе железный меч сделался мягким, как воск, и обогнул шею святого мученика, не оставив никаких следов. Тогда воины в ужасе упали перед ним на колени и стали просить прощения:

— Мы видим, что ты раб Бога истинного, прости нас — ведь мы воины, нам приказали... Помолись о нас Богу, чтобы и Он простил нас.

— Ничего не бойтесь, — сказал Пантелеимон, — и делайте, что приказано. Сейчас я закончу молитву, и вы выполните то, что повелел вам царь.

— Нет, мы не сможем, — отвечали воины, — у нас рука не поднимется.

— Если не исполните приказа, — отвечал святой, — не получите милости от Христа!

И так веско он это сказал, что воины не смогли ослушаться. А когда закончил молитву, позвал их:

— Теперь можно.

Скрепя сердце тот, на кого пал выбор, замахнулся мечом… голова мученика покатилась по траве. И совершилось чудо: из раны вместо крови потекла белая жидкость — как молоко. А когда она впиталась в землю под маслиной, прямо на глазах у людей, наблюдавших издали за казнью, на дереве появились плоды. И те, которые брали и ели эти плоды, получившие дивные целебные свойства, исцелялись от любых болезней. Вскоре царь узнал о чудесах на месте казни святого и приказал срубить и сжечь маслину вместе с телом великомученика. Огонь не тронул святого тела, которое нашли под пеплом догоревшего костра неповрежденным. А через некоторое время на старом корне выросла новая маслина, как бы символизируя смерть и воскресение для новой жизни. Как известно, маслины — долгожительницы, они растут 2—2,5 тысячи лет, достигая в диаметре 3—4-х метров. Это огромное дерево внутри может быть уже совершенно сгнившим, но по периметру, из сохранившейся около коры древесины, у него появляется молодая поросль, которая питается от того же корня. Проходят столетья, и в результате получается невероятное, замысловатое сплетение корней и сросшихся по кругу стволов. Такое дерево напоминает лунный кратер с проросшими из краев ветвями...

От «воскресшей» маслины святого Пантелеимона наш русский монах лет сто тому назад взял косточку, принес на Афон и по­са­дил в русском Пантелеимоновом монастыре. Косточка пустила побег. Со временем на выросшей из нее маслине был повешен жестяной ящик со стеклянными боковыми стенками и неугасимой лампадой внутри.

В 1968 году в монастыре возник страшный пожар, от которого сгорела добрая половина всех корпусов. Наши монахи полагают, что это был злонамеренный поджог, хотя трудно установить — кто был к нему причастен... Вместе с другими горел и корпус, возле которого растет маслина. Его каменный остов без крыши, окон и перекрытий уныло мокнет под зимними дождями у южной стены Пантелеимоновского храма уже много лет. Как и больничный корпус, он построен в форме буквы «Г». Во внутреннем углу его, обращенном к храму, растет знаменитая маслина, окруженная невысоким каменным парапетом. Там же, за маслиной, вдоль стен, образующих внутренний угол здания, в 60-е годы монахи поленницей укладывали заготовленные на зиму дрова. Во время пожара, когда все здание было объято пламенем и огонь яростными волнами выплескивался из окон, у которых растет маслина, пожирая все на своем пути, загорелись поленницы дров, окружающие ее с двух сторон. Старый монах-грек, более сорока лет живущий в русском монастыре, вспоминал:

— Огонь вокруг маслины бушует, перехлестывает через нее, словно покрывая сверху куполом, полыхает со всех сторон. Вся она объята пламенем... Но ни один листочек на маслине не сгорел, хотя температура превышала, думаю, тысячу градусов! Дрова вокруг превратились в пепел, выгорел корпус, сгорели стропила крыши и перекрытия между этажами, а маслина стоит до сего дня — каждый ее зеленый листочек цел (см. фото 17).

Это было не единственным ее чудом. Маслина, выросшая в русском монастыре из косточки того чудотворного дерева, под которым принял смерть за Христа великомученик и целитель Пантелеимон, — тоже целебная. Многие из заболевших монахов и даже паломников, с верою и молитвой съедавших ее плоды, исцелялись от различных болезней уже в наше время.

Но, как это ни было прискорбно, через два года после нашего паломничества на Святую Гору нам сообщили печальную весть: чудотворная маслина в русском монастыре неожиданно засохла. Недавно в новом прекрасном альбоме об Афоне я с горечью увидел на фотографии сухой сгорбленный силуэт когда-то прекрасного дерева. Его ствол без ветвей, словно без рук, напоминал изуродованного войной калеку, сидящего на холодной земле с безмолвной просьбой о помощи.

Глава 15.

«НЕ ХОТИТЕ ЛИ КО МНЕ В ГОСТИ, НА КАРУЛЮ?»

Издревле на Афоне существовало многообразие форм иноческого жития. Иеросхимонах Серафим, автор «Писем Святогорца» (XIX век), насчитывает их 8 или 9. Есть здесь и большие общежительные монастыри — «киновии», и скиты, принадлежащие этим монастырям. До недавнего еще времени существовали идиоритмические (своекоштные) монастыри, которые теперь преобразованы в киновии. Немало на Афоне и келиотов. Они живут небольшими братствами, состоящими всего лишь из 2—3 монахов. Иногда, правда, их число достигает десяти. Есть и анахореты14-пустынники, и странствующие монахи — «сиромахи».

Еще до поездки на Афон мы мечтали своими глазами увидеть — как спасаются подвижники, выбравшие себе для жительства самую труднодоступную часть Афона. Их кельи и каливы располагаются на голых скалах южной оконечности Афонского полуострова. Это — знаменитая Каруля. Здесь почти нет никакой растительности, потому что отсутствует почвенный слой. На небольших каменистых уступах лепятся к вертикальным поверхностям скал маленькие домики, а ниже — обрыв головокружительной высоты. Из окна можно наблюдать, как где-то внизу парят чайки, высматривая рыбешку на мелководье. Домики-кельи и домики-каливы немногим отличаются друг от друга. Первые имеют крошечную домовую церквушку, где отшельник может совершать божественную литургию или, если он не священник, — пригла­сить для этого знакомого иеромонаха, каливы же церкви не имеют.

Нам очень хотелось попасть на Карулю. Хоть глазком посмотреть: как они там, в скалах, живут поодиночке, как подвизаются? Но ехать неизвестно к кому, не зная дороги?! Да и увидим ли мы отшельников? Ведь в горах легко заблудиться… Идею паломничества на Карулю оставалось пока лелеять только в мечтах. Но, как это случалось еще не однажды, Царица Небесная Сама позаботилась о нас. К началу Великого поста в русский монастырь пришел один из карульских монахов, чтобы вместе со всей братией прослушать канон Андрея Критского и, причастившись, снова уехать в свою карульскую каливу. Неожиданно он сам подошел ко мне и спросил:

— А не хотите ли вы ко мне в гости, на Карулю?

Что уж тут говорить! Конечно, мы с радостью согласились. Осталось лишь договориться: когда поедем…

Вот и начался Великий пост. В храме Пантелеимонова монастыря, почти в полной темноте, как бы из глубины веков раздается с нарастающей мощью: «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение…» — монахи поют первый ирмос15 Великого канона. Дрожь пробегает по телу. Сердце приходит в неизъяснимое умиление и хочет улететь куда-то вверх. А там, наверху, за стенами неширокой ротонды бушует буря. Кажется, еще чуть-чуть — и очередным порывом ветра выдавит цветные стекла, они со звоном посыплются вниз и церковь запорошит мокрым снегом, который несется с ураганной скоростью почти горизонтально. Внизу за монастырской оградой грозно гудит море, и кажется, что наша почти пустая церковь с ее непередаваемой великопостной тишиной, нарушаемой лишь возгласами: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя», несется, как корабль, где-то в бушующем просторе неизвестно какого океана…

В первые четыре дня на великом повечерии в церкви читают Великий Канон Андрея Критского, поэтому с нашим новым ка­рульским знакомым мы договорились отправиться к нему на Карулю, как только закончится чтение, т. е. в пятницу утром. Но для того чтобы с максимальной пользой для нашего паломничества использовать и это время, мы решили посетить еще один монастырь — болгарский Зограф, где Великий канон тоже читается, как и у нас, по-славянски. Возник такой план: три дня слушать Канон в русском монастыре и в среду всем причаститься. А на другой день, то есть в четверг утром, сразу после службы отпра­виться к братьям-болгарам. У них на повечерии выслушать последнюю часть Великого канона, переночевать и в пятницу утром, спустившись с гор к пристани Зографа, сесть на пароход, который доставит нас в Дафни. Когда же пароход сделает остановку у пристани Пантелеимонова монастыря, к нам подсядет карульский старожил и мы продолжим путь вместе. Потом, уже из Дафни, мы на другом пароходике или катере отправимся на Карулю. Как договорились, — так и сделали, предварительно от­правив Павла в Москву, т.к. его краткий отпуск уже закончился.

От русского монастыря на пароме мы добрались до монастырской пристани Зографа, а затем пешком поднялись в горы по глубокому ущелью. Вещи оставили в архондарике, умылись и сразу же пошли в церковь. Заходим — батюшки! Знакомое лицо! Это был первый афонский монах, которого мы с отцом дьяконом встретили на пристани Уранополиса. Именно у него мы пытались узнать, где брать билеты на Афон. И вот теперь мы столкнулись с тем монахом-врачом в Зографе лицом к лицу. Этой встрече все обрадовались так, как могут радоваться встрече только родные люди. Чтецов в Зографе не хватало, и половину Великого повечерия наш знакомый благословил читать мне.

После повечерия всех нас, русских паломников, пригласили на ужин. В этом огромном монастыре братьев было всего лишь восемь человек. Но как сердечно они нас приняли! Мы разговаривали с болгарами, как со своими. Ни языкового, ни духовного барьера абсолютно не чувствовалось. Здесь из первых уст узнали мы о том, как складывается жизнь в современной Болгарии — ведь об этом нигде не пишут. Оказалось, что политические, эконо­мические и даже церковные проблемы в Болгарии те же, что и в России, только в меньшем масштабе, хотя начались они несколько раньше. Из рассказов болгарских братьев складывалось такое впечатление, что технологию развала страны известные транснациональные силы сначала отработали на них — в маленьком государстве, и потом в более широком масштабе осуществили в России. Так же точно, как и у нас, стоят в Болгарии фабрики, голодают люди, та же, стимулируемая сверху нравственная де­градация молодежи — всё невероятно похоже, включая церковные проблемы…

Неслучайные случайности tc "Неслучайные случайности "

Расстались мы утром очень тепло, а в ответ на мой подарок игумен неожиданно послал нам вслед огромную икону Божией Матери «Игумения горы Афонской». Послушник нагнал нас с этой метровой репродукцией в раме, когда мы уже собирались покинуть монастырь. Вниз по ущелью до пристани ходу часа полтора. Времени у нас оставалось немного, опаздывать на корабль нельзя, потому что на нем мы должны были встретиться с нашим карульским знакомым. Слава Богу, успели! Одно лишь огорчение: как путешествовать по скалам с такой большой иконой? Теплилась, правда, надежда на то, что у пристани русского монастыря, когда пароход на минуту остановится, мы, возможно, увидим какого-нибудь русского монаха и попросим его отнес­ти икону в архондарик к гостиннику до нашего возвращения.

И вот впереди показались изумрудные купола и стены Пантелеимонова монастыря. Скоро причалим. Я стою на носу корабля возле выхода и присматриваюсь к рыжеватому монаху с небольшой светлой бородкой. Осторожно заглядываю в лицо:

— А ты, брат, не русский, случайно?

— Да, русский!

Это было приятной неожиданностью, ведь кругом — одни греки.

— Откуда же ты будешь? — спрашиваю его.

— У меня своя келья. Я уже шесть лет живу один. А сегодня еду в Пантелеимонов монастырь.

И снова — неожиданная удача (а сколько их было, этих неслучайных случайностей!) — русский иеродиакон Амвросий направлялся в монастырь именно в тот момент, когда нам это было просто необходимо.

— Отнеси, пожалуйста, — прошу я его, — икону отцу гостиннику, пусть у него полежит до нашего возвращения.

Обнялись мы на прощание, заскрипели тросы, опуская нос, как трап, и монах ушел с нашей иконой... В тот же момент на па­лубу вбежал карульский монах. Нос корабля поднялся, капитан дал задний ход и развернул его, взяв курс на главную пристань Афона — Дафни. И вот мы уже на месте. Отсюда, из Дафни, на Карулю ходит только один маленький пароходик — «Агиа Анна», то есть «Святая Анна». Когда наш корабль приближался к пристани, тот уже стоял, покачиваясь, у причала. Мы поднялись на его палубу и в ожидании отплытия с интересом глядели на зеленую воду у самого борта. Она буквально кишела небольшими рыбками, которые, очевидно, ждали кусочков хлеба. Стоило нам бросить крошек — вода закипела, как в котле.

Раздался гудок, и пароходик отчалил. Неспешно плывет он вдоль западного берега Афона. Вертикальные скалы высотой до ста метров спускаются к самой воде. Над одним из обрывов на высоте десятиэтажного дома прилепилась к скале чья-то келейка. Крыша ее обвалилась. Гляжу я на нее и думаю: чья же это келейка? Вдруг сзади подходит наш карульский знакомый и, как бы читая мои мысли, говорит:

— А вот это — келья старца Софрония (Сахарова), ученика преподобного Силуана. Читал, наверное, книжку отца Софрония «Старец Силуан»? Афонские греки отца Софрония очень высоко ценят.

Удивительное ощущение смещения времени постоянно посещает меня на Афоне. Здесь века соприкасаются так, что не сразу поймешь — в каком из них ты сейчас живешь. Здесь более чем где бы то ни было ощущаешь соприкосновение с вечностью, для которой мы и созданы Богом. Вот и сейчас мы проплываем мимо кельи, где старец Софроний (а прошло уже более полувека) один, в течение нескольких лет совершал свой молитвенный подвиг в неприступных скалах... А на мне сейчас — его афонская безрукавка!

Но вот и прибыли мы на Карулю. Здесь крошечная пристань. Вокруг выбеленные морем и солнцем скалы, большому кораблю не подойти. Вода — словно прозрачный изумруд: на дне виден каждый камешек. Ослепительное солнце. У пристани уже стоят мулы — ждут. На этих животных, чуть больше осла, подвижники спускаются с гор. Животные очень выносливые. На спинах — обтянутые кожей специальные сиденья, куда можно класть любую поклажу, в том числе и мешки с цементом для строительства и ремонта келий. Только удивляешься: как могут они выдержать такую тяжесть?! Но мулы хорошо знают свою меру, и больше того, что смогут поднять, — не повезут. И как шустро ходят по горам эти удивительные животные! Над пропастью, по крутым каменистым тропам, кажется, сантиметров в 20 шириной, они так спокойно и немножечко лениво идут без всякого страха. Очень я стал уважать этих мулов. Даже сфотографировался с одним на память.

На пристань с кораблика вынесли мешки цемента, какие-то баулы, посылки и письма для отшельников. Все это сложили под небольшим навесом. Монахи, когда смогут, спустятся и возьмут корреспонденцию и посылки. Подвижники, ожидавшие «Святую Анну», нагрузили мешки на мулов и пошли в свои каливы. Мы со своим карульским провожатым тоже вверх карабкаемся. Поначалу было трудновато. Отвыкли мы все-таки от такого передвижения. И хотя я в молодости много по горам ходил, а тут смотрю — задыхаться начал. После Москвы по крутым скалам с непривычки тяжеловато. Только через несколько дней, когда ноги привыкли к нагрузкам, мы вошли в ритм и уже бегали по горам не хуже горных баранов...

Но наконец добрый наш проводник привел нас наверх, в свою каливу. Две комнатки, расположенные вдоль неширокого уступа, одним боком плотно прильнули к скале. На маленьком окошке — керосиновая лампа. Низкие стены, сложенные из камней, внутри и снаружи ничем не отштукатурены. И в этом есть своя суровая прелесть. На самодельных полках много книг. У входа — маленький темный чуланчик, он же служит и кухней. Стол из чуланчика, по случаю прихода гостей, вынесли на улицу, быстро приготовили похлебку из бобов с ароматными травами — и мы отлично подкрепились с дороги. Покормил нас хозяин каливы и говорит:

— А теперь поведу я вас на Старую Карулю, туда, где самые строгие отшельники жили. Но учтите, там очень опасно. В прошлом месяце два человека разбились: один монах, другой — просто паломник. Сорвались со скалы.

Глава 16.

У САМЫХ «ПТИЧЬИХ ГНЕЗД» .....  

Старая Каруля — это круто обрывающиеся к морю обнаженные скалы. Непонятно каким образом за них уцепились кельи, получившие название «птичьих гнезд». Строившие их отшельники уединялись для молитвы в такие места, куда пройти было почти невозможно. Монастыри, из которых эти духовные богатыри выходили на невидимую для мира войну с темной силой, брали на себя заботу об этих подвижниках. В условленное время к скале подплывала лодка, и в корзину, спущенную отшельником со скалы на веревке, клали скудные продукты. Годами никто не видел лица подвижника.

Лет около ста тому назад вдоль очень условной тропы, ведущей по кручам к кельям отшельников, были вбиты металличе­ские штыри и к ним прикреплена цепь. Эти железные крючья со свисающими вдоль скалы цепями сохранились и до сего дня. Для того чтобы добраться до келий, нужно вначале спуститься метров на 50 по отвесной стене вниз, а затем долго пробираться вдоль пропасти по крохотному уступу шириной в ступню человека. Вниз лучше не смотреть, иначе лететь придется с высоты московского университета. Там, под скалой — лишь узкая полоска гальки и море (см. фото 7 на вкладке). Для того чтобы проделать первую часть пути и спуститься к пещере, от которой начинается горизонтальный переход над пропастью, необходимо левой рукой крепко держаться за цепь и перехватывать ее время от времени, когда правой, наконец, удастся уцепиться за какую-нибудь трещину в скале. Ногой же в это время нужно пытаться нащупать под собой какой-нибудь, хотя бы небольшой, уступчик. «Ну, — думаю, — бывший альпинист, преодолевать эти препятствия все-таки нужно. Не уходить же отсюда несолоно хлебавши!»

На Карулю со мной отправились дьякон и Антон — бывший кадровый военный. Тот немного хорохорится:

— Мы сейчас возьмем штурмом эти скалы! Сейчас мы их быстро оседлаем! Это всё нам нипочем! Горы здесь, как на Памире или Тянь-Шане. Вперед, на Джалал-Абад!

Это он нас так подбадривает. И мы идем к обрыву весьма решительно. Подходим к самым скалам. Антон посмотрел вниз — и у него весь пыл как-то сразу пропал. Говорит:

— Нет! Я, пожалуй, не полезу...

И в сторону.

Повернулся я к дьякону в толстых очках (зрение у него очень плохое — наверное, минус десять) и говорю ему:

— Отец, может быть, ты все-таки останешься? Мы с батюшкой все же опытные люди. Он тоже был альпинистом в молодости, занимался скалолазанием, высоты не боится. А у тебя зрение плохое, вдруг ты там чего-то не увидишь, да сорвешься — я боюсь за тебя... Твоя мама очень просила меня: «Берегите, батюшка, моего сы­ночка!» Я ей пообещал. Случись что с тобой — как отвечу матери?

Но дьякон продолжал настаивать:

— Нет, пойду!

И как я его ни уговаривал, твердит одно: «Пойду!» — и все тут, да еще приговаривает: «Ничего не боюсь!» Вижу: решимость есть. Ну, ладно, — это уже полдела. Значит и помощь Божия будет. У Антона-то была решимость, но как только он увидел эти скалы — она мгновенно испарилась. А у этого, казалось, мягкотелого интеллигента, кандидата экономических наук, — наоборот. Мы с нашим карульским отцом за него боялись, думали, дьякон испугается, — ничего подобного! Все наоборот получилось.

Помолились, и… с Богом! Первым пошел вниз по цепи хозяин каливы:

— Вы ждите меня наверху, не спускайтесь, пока я вам не крикну...

При таком спуске необходимо идти только поодиночке. Если начать спускаться друг за другом — камень может случайно вылететь из-под ног и ударить по голове впереди идущего. Дождался я, пока наш провожатый сошел и укрепился на какой-то площадочке, — и заглянул в пропасть: подо мною его уже не видно — он, вероятно, где-то внизу, в сторонке. Начинаю теперь спускаться и я. Левой рукой держусь за цепь, а ногой ищу выемку, в которую можно было бы поставить носок ботинка. Правой рукой ощупываю поверхность скалы, пытаясь найти бугорок или впадину, чтобы зацепиться за нее пальцами. И вдруг — откуда ни возьмись (ведь дьякон еще не начал спуск, ждет, когда я ему крикну) — летит сверху камень. И так он точно летит, что снайперски ударяет меня по руке, которая держит цепь. От неожиданной боли рука у меня рефлекторно разжимается... Но усилием воли в последний момент я вновь сжимаю ее. И думаю: «Пожалуй, будь камешек чуть-чуть побольше, а удар посильнее — летел бы я уже в пропасть. Да, в такой непредвиденной ситуации помочь бы мне никто уже не смог...» Немного я даже запереживал от неожиданности... Предусмотреть такой случай практически невозможно, ведь надо мной никого не было. Спускался я один... Вероятно, за молитвы моих чад духовных Господь еще раз помиловал грешника...

Когда я осознал, что удержался на скале и мне пока более ничего, кроме собственной неосторожности, не грозит, — успокоился и продолжил свой путь. Наконец, спустился на небольшую площадку перед пещерой, в которой ожидал нас отец-пустынник. У самого ее устья, почти закрывая проход, рос покрытый цветами куст. Это ветром нанесло в трещины немного землицы — вот куст и пророс.

— Отец дьякон, спускайся! — крикнул я и полез сквозь неширо­кое устье в темноту. Глаза быстро привыкли, и я увидел, что пеще­ра расширяется, превращаясь в зал, похожий на огромную линзу. Справа от входа в полутьме белело странное сооружение, расположенное почти в центре пещеры. Там стояла выложенная из камней и даже оштукатуренная стена шириной метра полтора и высотой около двух метров. Нижняя часть стены была значительно шире и выступала вперед, образуя что-то наподобие стола или широкой полки, на которой стояли ветхие иконы. Немного дальше — еще одна небольшая каменная полка. На ней грудой лежали берцовые кости, ребра, позвонки и два черепа. «Вероятно, — подумал я, — эти странные сооружения когда-то служили пещерникам в качестве престола и жертвенника. Должно быть, не одно десятилетие они молились в этой пещере и спали на голой земле, не заботясь ни о чем земном. Такие подвижники питаются обычно только сухарями и дождевой водой. Обходятся без вещей. А когда истлевает одежда — не заботятся и о ней. Их покрывает иная одежда — благодать Божественного Духа, которая и греет, и питает верных своих рабов».

В пещере ничего нет, в ней темно, пусто, но я чувствую, что она наполнена чем-то свышеестественным, наполнена победной жизненной мощью, наполнена жизнью духа, победившего смерть, наполнена духовным светом Воскресения…

— Много лет назад, в конце прошлого века, — говорит наш провожатый, — здесь подвизались два русских отшельника. Как они жили?! Чем они тут питались?! Уму непостижимо! Как ласточки на скале. Здесь они и умерли — это их кости тут лежат...

Смотрю на все это и думаю: «Какие же здесь люди жили! Какая сила духа нужна, чтобы так жить в таком совершенно неприступном месте!» Помолились об упокоении душ этих безвестных подвижников, спели им вечную память и пошли дальше — по цепям. Только теперь цепи были подвешены уже не вертикально, а горизонтально.

Высоко над морем, вдоль стены желтоватого мрамора висит над лазурной бездной тропинка шириной сантиметров пятнадцать. Этот узкий карниз на скале, по которому мы идем друг за другом, то сужается до десяти сантиметров, то расширяется до двадцати. Внизу — пропасть. Где-то на дне, в ярких солнечных лучах плещется море, но лучше на него не смотреть. Вдоль карниза, на железных штырях, забитых в трещины, укреплена тонкая цепочка, хлипкая — совсем как собачья, почти проволочка. А кое-где, там, где она, видимо, истлела от времени и дождей, вместо цепи висит какая-то плоская железная лента наподобие тех, которыми обивают ящики, только чуть пошире. Подвешена она, скорее, для сохранения душевного равновесия и морального успокоения, а вовсе не для страховки, потому что каждому понятно — никого эта ржавая полоска железа не выдержит. Да это и неважно. Просто Господь таким образом проверяет нашу веру и укрепляет надежду на Его всесильную помощь...

Глава 17.

«САМОВОЛЬЩИК» ТОЛЯ

Идем мы по этой тропе, прижимаясь к скале, как жмутся к матери дети. Наконец, горизонтальный участок окончился и мы выходим на небольшую площадку. Отсюда — новый спуск… и спуск жутковатый. Но от него уже кельи видны. От этой площадки вниз сбегают уступами лестницы, а точнее — то, что от них осталось. Почти все перекладины сгнили, а между уцелевшими зияют огромные пустоты — некуда даже ногу поставить. Хорошо еще, что вдоль лестниц свисают цепи (см. фото 8 на вкладке). За них можно держаться, пока носком ботинка ищешь на поверхности лестничной тетивы паз, в который когда-то входила сгнившая перекладина. Но вот последняя лестница упирается в уступ и мы ступаем на камни, орошенные слезами молитв неведомых миру гигантов духа. Здесь, на маленьком выступе скалы, где с трудом уместился крошечный домик-калива, я испытываю куда большее потрясение, чем испытал когда-то от созерцания цикло­пических построек в Гизе. Там, в этих чудовищных постройках, требовавших немыслимых трудов десятков тысяч рабов, древнеегипетскими жрецами совершались мистерии высшего посвящения в тайны духовного мира — мира падших духов. Там происходили инициации фараонов и наиболее подготовленных лиц жреческого сословия. И те, и другие, благодаря инициации в пирамиде, вступали в прямой контакт с падшими ангелами. Пирамида для них служила инструментом инициации, своеобразным прибором для подключения к контакту с демонами. Как это ни удивительно, но и по прошествии трех тысяч лет я ощутил в неслышном веянии таинственно-мрачного духа присутствие вокруг пирамид этой невидимой темной силы.

Но здесь, на этом белом афонском уступе, который чайкой парит над морем, — всё по-другому. Душа ощущает неземное веяние горнего мира, мира Божественной любви и Фаворского света, мира, который привносит в душу благодатный покой и мир — не от мира сего. Здесь дышишь иначе. Здесь молитва сама собой исторгается из умиленного и согретого благодатью сердца. Здесь воздух насыщен божественной и светоносной силой, воскриля­ющей душу так, что она, как птица, готова взлететь к небесам, чтобы там, в вышине, воспеть Богу радостную песнь благодарения.

А теперь от этой маленькой каливы с обвалившейся крышей нам предстоит подниматься вверх по крутому каменному желобу. Дно его присыпано красноватой глиной, заполняющей вокруг все трещины меж камней. Протекторы туристических ботинок скользят по ней, и единственное наше облегчение — канат, который свешивается с деревца, уцепившегося за седловину скального отрога. Держась за канат, взбираемся на седловину. Карульский провожатый показывает нам:

— Видите келью? Здесь живет Толя.

— Какой Толя? — с удивлением спрашиваю я, заслышав такое странное, совсем не монашеское имя отшельника.

— Да есть такой чудак. Может быть, вы о нем даже слышали. Несколько лет тому назад он за несколько месяцев пешком дошел из Владивостока до Москвы. Да-а-а, такой вот юморист. Можно сказать — «романтик с большой дороги». Потом из Москвы этот Толя совершил путешествие в Иерусалим, и тоже пешком. В Иерусалиме он прослышал об афонских отшельниках и решил идти на Святую Гору. А ведь он — совершенно мирской человек, причем только недавно уверовавший, что-то вроде хиппи в советском варианте. И вот в таком смутном состоянии духа, кое-что узнав об Иисусовой молитве, он пришел на Афон! Уже здесь прочитал несколько подвижнических книг и решил, что и ему надо спасаться. И все бы хорошо, да только подвизаться он захотел не как-нибудь, а сразу в отшельничестве, абсолютно не имея навыков монашеского смирения и кротости... Видимо, причиной тому являлись стремление к экзотике и юношеское тще­славие. Согласитесь, ведь никакой нормальный и смиренный человек не пойдет пешком из Владивостока в Москву. Возможно, Толя решил, что после прежних «светских подвигов» непременно нужна «экзотика» отшельничества... Увы, все, что он делал до прихода на Афон, могло делаться только по тщеславию — чтобы о нем говорили по радио, писали в газетах (так оно и было). А иначе — с какой стати он стал бы терять столько времени, когда массу полезных дел можно было бы сделать за эти полгода, потраченных им на переход из Владивостока в Москву. Представить себе только — полгода идти просто так! Без молитвы, без духовной цели! И какой толк от такого хождения?..

Короче говоря, я понял, что он человечек болезненного духа — гордого. Романтик, Хемингуэй своего рода. И вот этот «Хемингуэй» решил захватить какую-нибудь чужую пустующую келью и там уединиться. А выбрал-то не какую-нибудь келейку внизу, а в самом непроходимом пустынном месте, на скалах. И там заперся.

Услышав такую удивительную историю, мы несколько встревожились. Жаль стало парня. Хотели мы с ним увидеться, поговорить. Ведь если только что пришедший к Богу человек самовольно уединяется, начинает молиться один, без опытного духовного наставника, то, как правило, быстро сходит с ума. Думалось: может быть, удастся ему чем-либо помочь, что-то подсказать...

Захваченная Толей пустующая келья лепилась к отвесной стене высотой около ста метров. Страшно было даже подумать — что с нею будет, если сверху отвалится камень среднего размера и упадет на нее! Но в этом монашеском царстве, в уделе Пречистой, действуют другие законы — и вот тому наглядное подтверждение: во многих подобных кельях монахи живут уже более ста лет, но ни один камень на них не упал.

Площадка, на которой располагалась Толина келья, походила на разбитую чашку, в боку которой зияла широкая пробоина. Скальные выступы, образовавшие ее борта, создали вокруг площадки естественную ограду. Пробоина была аккуратно заложена камнями. В этой каменной стене виднелась дощатая дверь. Подойдя к ней, мы постучали. Но Толя так к нам и не вышел.

— Может быть, ушел? — предположил карульский отец.

«А может быть, “спасается”, — подумал я, — и открывать не хочет».

— Бывало, — продолжил отец дьякон, — бесы и не таких, как он, подвижников в пропасть сбрасывали. Не дай Бог! А вдруг и его со скалы давно сбросили!

— Предполагать, конечно, можно все что угодно, но и такое здесь бывало, — подтвердил наш афонский старожил. — Ведь хорошо известно, что демоны часто обманывают подвижников, являясь им в любом обличье, даже в ангельском. Могут, например, эти «ангелы» сказать: «Ну, брат, ты так угодил Богу, твоя молитва так высока, что сегодня Бог тебя живым на небо заберет. Ожидай! Скоро огненная колесница прямо у скалы на воздухе станет. Ты не бойся, садись на нее — и вперед! На небо вознесешься». Такие случаи описаны в житиях святых подвижников. Даже Симеон Столпник чуть было не обманулся, хотел уже взойти на колесницу, да перекрестился — а колесницы-то и нет. Другой поверил — и разбился, а третий монах хотел взойти, но, слава Богу, его игумен схватил и удержал. Тогда бесы сорвали с монаха мантию. У всех на глазах эта мантия поднялась высоко в небо и даже исчезла, а через полчаса смотрят: она падает, падает — и вниз, на камни. Игумен указывает на нее монаху и говорит: «Видишь? Вот так было бы и с тобой. Подняли бы тебя, как твою мантию, а потом швырнули на камни — и ты бы разбился».

Жалко Толю! Потоптались мы у двери, воздохнули:

— Господи, вразуми этого парня — раба Твоего, Анатолия, не дай ему погибнуть! — и пошли дальше.

Глава 18.

РАБОТА И МОЛИТВА

Последним жилищем отшельников, которое мы посетили на Старой Каруле, была пустующая келья Георгия Победо­носца. Как пояснил наш карульский старожил, принадлежит она 86-лет­нему греку, но он четыре года тому назад уехал на материк ухаживать за одинокой больной матерью. Старушке теперь уже более 100 лет. Вот и пустует келья четыре года.

По сравнению с другими расположена она очень удачно. В этом месте вдоль скалы высоко над морем протянулся неширокий каньон. Он врезался в мраморный утес и образовал достаточно удобный горизонтальный желоб длиной около двадцати метров и шириной до десяти.

— Когда обитавший здесь подвижник был помоложе, — рассказывал нам наш провожатый, — он в мешках спускал на веревках землю с высокого плато. Там, где это было необходимо, построил невысокие стенки из камня и засыпал впадины землей, вы­ровняв тем самым поверхность дна каньона. Здесь он посадил несколько фруктовых деревьев и развел небольшой огород, где выращивал овощи.

Но сама келья, как мы убедились, была построена значительно раньше. Над входом сохранилась вытесанная в камне дата — 1811 год. Часть домика занимает крошечная церковь, освященная в честь Георгия Победоносца. Она-то и дала название этому отшельническому приюту.

После опасного и тяжелого пути маленький оазис, расположенный в расщелине высокой скалы, производил какое-то фантастическое впечатление и воспринимался почти как мираж. Глаза отдыхали здесь от ослепительного сверкания мраморных скал. Тут были тень, зелень и прохлада. Какой-то свой, совершенно необычный, маленький и почти сказочный мирок над бездной. Старая обветренная дверь, своими прожилками напомина­ющая добрую руку старого священника, легко отворилась, гостеприимно скрипнув. Мы вошли в низенький домик-келью, где без малого два века горели пред Богом молитвенные светильники, своим духовным светом освещающие сумерки погружающегося во мрак мира.

Подняв посеревшее от пыли покрывало, по очереди приложились к престолу, Кресту и Евангелию. Алтарь был так мал, что поместиться в нем мог только один человек. Престол — небольшая мраморная доска в полукруглой нише. Простенький деревянный иконостас, занавеска в проеме дьяконской двери, узенькие царские врата с традиционно низкими дверцами, ручная кадильница с потухшими угольками на подоконнике, старый потрепанный октоих, весь закапанный воском — все вызывало состояние невыразимого благоговения перед духовным подвигом безвестных монахов, подвигом, который миру никогда не понять.

Здесь, на Старой Каруле, на скалах, в пещерах и в «пропастях земных», жили «те, которых весь мир не был достоин» (Евр. 11, 38). Не искали они спокойствия. Лишь духовно неграмотный че­ловек может подумать, что жизнь отшельника — это бегство от трудностей. Удаляясь в одинокую келью на бесплодной, голой скале, человек бросает вызов тем силам, которые невидимо управляют миром, увлекая его в бездну греха. Он вступает в смертельную схватку с неимоверно сильным противником, и ставка в ней — не просто жизнь, а Вечная жизнь! Отшельники — это настоящие духовные витязи, воины Христовы, которые трудом и молитвой, молитвою и трудом, мужественно и в то же время смиренно побеждают все козни падших ангелов.

А трудиться здесь приходится не покладая рук. И не только ради жилища и церкви, хотя что значит построить келью с домовой церковью на отвесной скале — об этом можно только догадываться. Без напряженного физического труда до пота, до изнеможения иногда невозможно преодолеть ревущую бурю помыслов, видений и страхований, насылаемых бесами на подвижников. Очень часто только благодаря тяжелому труду, как рассказывали нам келиоты, удается побороть мощнейшее воздействие демонов на человеческую плоть. Одной молитвы тут недостаточно. Нужно заставить трудиться не только душу, но и тело, потому что нападению духовного врага подвергаются одновременно оба естества человека: и тело, и душа.

Какой неимоверный труд — собирать по горсти землю из трещин, лазая по скалам! Чего стоит донести эту землю до уступа, где будет насыпан и возделан маленький огород над морем! А каменный резервуар для дождевой воды?! Ведь огородик-то нужно регулярно поливать! Летом здесь жара, и столбик термометра неумолимо ползет вверх, переваливая далеко за отметку 40 градусов. Всё погибнет без полива. Но пресной воды здесь нет! Дать ее может — и в прямом, и в переносном смысле — только небо. Для нее необходимо выдолбить в мраморном монолите объемистую каменную цистерну, чтобы туда поместилась тонна или даже две тонны воды. Каждая дождевая капля — на вес золота. Ни одна не должна пропасть!

Добывают эту воду так. По периметру крыши подвешивают желоба. Все они, соединяясь между собой, устремляются к широкой трубе, а труба опускается в специальный каменный резервуар. Эту мраморную цистерну за период дождей удается наполнить до краев. Вот этой-то водой, добытой, можно сказать, кувалдой, зубилом и неимоверными трудами, подвижники пользуются и для полива, и для питья, а если понадобится, — и для стирки. Не будет дождей — не будет и воды. Но все же зимой дожди выпадают обиль­но, и крыши отшельников с жадностью ловят каждую каплю.

Глава 19.

В ГОСТЯХ У ОТШЕЛЬНИКА

Возвращение со Старой Карули ощущается как возвращение из седой старины, овеянной духовными подвигами древних подвижников, к нашим обычным монашеским будням. Уже вечерело, когда мы вновь очутились в нашем времени, на исходе ХХ века. У каливы нашего хозяина нас поджидал Антон. Задумчиво почесывая бороду, отшельник размышлял вслух:

— У меня сегодня ночует отец Афиноген. Всем вместе нам не разместиться. Калива слишком мала. Придется, видимо, вас троих отвести к одному здешнему зилоту, у него есть гостевая комнатка-архондарик.

— К зилоту?!. — удивился отец дьякон. — Насколько мне извест­но, в древности зилотами называли в Израиле ревнителей веры, которые настаивали на военных действиях против Рима, хотя соотношение сил было явно не в их пользу. Кажется, они даже убивали собратьев-иудеев, пытавшихся доказать им, что эта борьба обречена на неудачу. Их восста­ния заканчивались плачевно, а ответные карательные экспедиции легионеров были ужасны.

— Вот, вот. И здесь, на Афоне, тоже есть свои зилоты. Они не поминают Вселенского патриарха из-за его экуменической настроенности и не входят в каноническое (евхаристическое и молитвен­ное) общение с членами тех юрисдикций, которые имеют общение с Константинополем. Конечно, действия Патриарха здесь, на Афоне, никто не одобряет и часто священный Кинот игнорирует его распоряжения, тем более что многие святогорцы не признают его за своего канонического епископа. Они прекрасно знают, что еще в глубокой древности Константинопольская Патриархия предоставила права духовной юрисдикции в пределах Афона органам местного самоуправления, что и за­креплено в 5-й статье Устава Святой Горы. Этот Устав был утвержден официальными актами: императорскими хрисовулами и типиками, а также патриаршими сингелионами и даже фирманами турецких султанов. Но исторически сложи­лось так, что после освобождения части Греции от турецкого ига в 1830 году Афон остался на турецкой территории и по политическим причинам вынужден был относиться к Константи­но­польскому Патриархату, поскольку на освобожденной от турок части Греции была создана параллельная юрисдикция — Элладская Православная Церковь. Но даже после присоединения Афона к Греции в 1926 году Вселенские Патриархи не перестали считать Афон своей вотчиной, хотя это и противоречит Святогорскому Уставу. Тем не менее старцы пока не благословляют разрывать с Патриархом евхаристического общения. Эти же, как говорится, «бегут впереди паровоза». Впрочем, чисто по-человечески у нас с зилотами сохраняются вполне приличные отношения. Если у кого-либо случается какая-то нужда, мы всегда помогаем друг другу. Схимник, к которому я вас сейчас отведу, охотно принимает русских, но учтите, к себе на литургию он вас не пустит. Кстати, вы же его видели сегодня утром на пристани! Помните: невысокого роста, в засаленной скуфейке, с нечесаными волосами, которые, как свалявшаяся пакля, висят у него колтунами?

— Так ведь он даже приглашал нас к себе в гости, — припомнил Антон.

— Вот и отлично, — обрадовался отшельник, — значит, проблем с ночевкой у вас не будет.

По крутой каменной тропе, придерживаясь правой рукой за стенку, которую многие поколения монахов аккуратно выкладывали из неровных обломков горной породы, чтобы удержать склон от осыпей, мы спустились несколько ниже каливы нашего хозяина. Вдруг он остановился, недоуменно озираясь. Вдоль тропы рос густой колючий кустарник. Отшельник стал тыкать в него палкой и, наконец, нашел проход, отодвинув в сторону часть ветвей, за которыми открылась боковая тропинка, ведущая к келье отшельника.

— Это схимник специально забаррикадировался, чтобы любопытные не беспокоили, — пояснил он.

Через несколько шагов на нашем пути возникло еще одно препятствие. Схимник устроил на тропе завал из ветвей и сучьев тоже, как оказалось, с целью маскировки. Преодолев и это за­граждение, мы повернули за скальный выступ, и перед нашими глазами предстало, наконец, довольно странное сооружение.

В «капитанской рубке»tc "В «капитанской рубке»"

Поперек расширяющегося каменного карниза, по которому мы пробирались к его келье, возвышалась, преграждая путь, неровная бетонная стена. Своим правым боком она крепко уцепилась за почти вертикальную поверхность скалы. Другая ее сторона нависла над пропастью. В бетонном монолите мы приметили небольшую дверку. К ней-то и вела нас тропинка. За стеной, слева, у самой пропасти, виднелось что-то наподобие за­стекленной со всех сторон рубки маленького пароходика с солнечной батареей на крыше. Справа вдоль скалы вытянулось за оградой узкое и длинное бетонное сооружение с окнами из металлопластика по всей длине. Этот белоснежный ряд окон на неказистой стене, обращенной в сторону моря, очень напоминал крытую палубу прогулочного катера. Мы постучались, громко произнося при этом обычную молитву. Вскоре за дверью послышались быстрые шаги и она распахнулась. На пороге, широко улыбаясь, стоял схимник. Кратко переговорив с ним, наш провожатый попрощался и ушел к себе, а мы последовали за схимником внутрь его «усадьбы».

Солнце еще не зашло. Лазурное небо над Афоном было совершенно безоблачным. Нагретые за день скалы щедро отдавали тепло, согревая теперь собою вечерний воздух. Он казался густым, как вино, напоенное запахами цветущего тамариска16 и даже, как нам показалось, герани. На юго-западе море огромными яркими бликами отражало далеко за полдень перевалившее солнце. В его золотых лучах парили над морем в восходящих потоках воздуха блистающие золотом чайки.

Дружелюбно улыбавшийся отшельник, как выяснилось, неплохо говорил по-русски. Несмотря на своеобразный акцент, несколько невнятную скороговорку и по-детски высокий голос, без особого труда можно было понять его речь. «Усадьба» при келье пустынника была устроена на нешироком уступе скалы высоко над морем и внутри походила на загадочный лабиринт. Не без гордости отшельник показал нам свой крошечный огородик. С помощью цементного раствора он создал у себя за оградой миниатюрные терраски, наполненные землей. Они были похожи на узкие корыта по обеим сторонам дорожки, которая вела от входной двери внутрь «усадьбы». На этих террасках росло несколько кустов картофеля и помидоров. Вокруг высоких палок, воткнутых в землю, вились сочные бобовые стебли. Проходя мимо них, дорожка далее превращалась в тоннель между двумя бетонными стенами каких-то построек, перекрытых сверху одной крышей. На одной из стен тоннеля висел старинный русский умывальник, у другой разместились сельскохозяйственные орудия. Сверху свисали пучки засушенных трав и связки кукурузных початков. В двух шагах направо, у самой скалы, на высоте сантиметров 80 от поверхности дорожки, в углублении был устроен открытый очаг. Влево от перекрестка дорожка расши­ря­лась. В этой части уместился небольшой стол со скамьей, а над ними — панорама Иерусалима и несколько фотографий схимника с его духовными чадами. Еще левее, за столом, виднелись каменные ступени разветвляющейся наверх лестницы. Одно ее крыло поднималось к двери в стеклянную «капитанскую рубку», а другое вело, по-видимому, наружу. Во всяком случае, так нам показалось, потому что сквозь проем над лестницей был виден клочок синего неба. Прямо напротив входа, за перекрестком, дорожка сужалась, превращаясь в узкую щель между скалой и бетонной стенкой. Мы осторожно протиснулись в нее следом за своим проводником. Выскользнув из тоннеля, тропа немного расширилась и, наконец, уперлась в дверь небольшого каменного сарайчика.

— Вот, совсем недавно поставил! — с довольной улыбкой сказал схимник, распахивая перед нами дверцу сарайчика. В полутьме, среди пыли и мусора, словно жемчужина внутри грязной раковины, белел, поблескивая глянцевыми боками, фаянсовый унитаз. Мы застыли в изумлении. Звонко расхохотавшись, по-видимому, удовлетворенный произведенным впечатлением, схим­ник повел нас обратно.

Мы поднялись за ним наверх, в застекленное со всех сторон квадратное помещение, которое приметили еще из-за ограды. Как оказалось, это и была «капитанская рубка», служившая ему рабочим кабинетом и, одновременно, приемной для гостей. Посередине стеклянного куба шириной около 2,5 метров стояли кое-как сколоченный стол и две скамьи. Все остальное пространство, начиная от пола, было завалено старыми газетами, журналами и пачками брошюр, которые отшельник писал против экуменизма и нового календарного стиля.

— А вот в этой книжечке, — весело улыбаясь, он показал нам голубенькую брошюру, — мое собственное толкование Апокалипсиса в применении к современности. Видите, вот тут, на обложке, моя фотография с птичкой на руке. Да-да, птички меня совсем не боятся. Я их кормлю с руки.

Худенький невысокий отшельник с морщинистым личиком снова залился тонким нервным смехом. Затем он резко повернулся и щелкнул выключателем, свисающим с потолка на жестком проводе. Над столом ярко зажглась маленькая галогеновая лампочка, похожая на автомобильную.

— Работает от солнечной батареи. Света вполне достаточно. Даже ночью могу писать, — пояснил он.

Усадив нас на лавку, отшельник достал из-под стола синюю пластмассовую лейку с очень длинным носиком и три небольших, когда-то прозрачных стаканчика. Судя по всему, их никто и никогда не мыл. Благодаря этому стаканчики приобрели подозрительную матовость с грязновато-серым оттенком. Прежде чем разлить воду, схимник заботливо дунул в каждый из них. Вместе с пылью ему в лицо вылетели сухие мушиные крылышки. Затем он вытащил из-под лавки большую картонную коробку с рахат-лукумом:

— Угощайтесь! Лукум, кстати, — моего собственного изготовления. А я пока схожу надену схиму и крест.

Мы знали, конечно, что брезгливость — не лучшее качество, особенно для христианина, но заложенная с детства привычка к чистоте пересилила. Наши мамы чуть ли не с младенчества постоянно учили нас мыть руки и посуду, а потому, воспользовавшись отсутствием схимника, мы хорошенько вымыли стаканчики той водой, которую он в них налил. Остатки вылили под кустики помидоров, помня, как здесь берегут воду.

Пока мы дегустировали самодельный лукум, вернулся хозяин, держа в руке высокий посох с металлическим набалдашником. На отшельнике красовалась экзотического вида схима без куколя. Вся она была вышита ярко-желтыми и пурпурными нитками, которые смотрелись необычайно эффектно на черном фоне материи. Схима от этого казалась очень праздничной и совсем не походила на атрибут сурового облачения аскета. Наше недоумение усиливал кособоко висящий поверх схимы крест, усыпанный разноцветными каменьями. Его рваная позолоченная цепочка, неумело скрученная проволокой, создавала жалкое впечатле­ние «остатков былой роскоши». Вид у схимника был, конечно, несколько странный, но, к счастью, ни единой мысли осуждения или неприязни у нас не возникало. Даже наоборот. Его детская непосредственность и доброта вызывали у нас искреннюю симпатию. Отшельник был к нам очень ласков, госте­приимен, и мы решили, что он, возможно, немного юродствует.

— Здесь, на Каруле, еще в 50-х годах было много отшельников из России, — сказал он. — Я много с ними общался и выучился русскому. Впрочем, нам, славянам, это не так уж сложно. Я даже знаю несколько русских песен. Хотите спою? Только… — схимник на секунду замолчал, — у меня в последние годы голос что-то сильно изменился. Стал звучать почему-то слишком высоко, почти фальцетом.

Не дожидаясь ответа на свой вопрос, неестественно тонким мальчишеским голоском схимник затянул: «Степь да степь кругом, путь далек лежит…» Почему-то нам стало ужасно неловко, и мы, опустив глаза, молча уставились в пол. Пропев пару куплетов, он неожиданно спросил:

— А у вас есть с собою фотоаппарат?

Я пошарил в своей полосатой шерстяной торбочке и извлек из нее футляр с «мыльницей».

— О-о, прекрасно! Тогда сфотографируйте меня в схиме. Только не забудьте потом прислать фотографии. Они мне нужны для подарков. Я раздаю их своим духовным детям.

Отшельник вытянулся в струнку и замер вполоборота к камере, крепко сжав в руке свой посох. Величественной позой и устремленным куда-то вверх орлиным взором он почему-то вы­звал в памяти образ Ивана Грозного. Несколько раз ослепительно сверкнула вспышка.

О кознях бесовскихtc "О кознях бесовских"

— Отче, а давно ли вы подвизаетесь на Афоне? — спросил я отшельника, укладывая «мыльницу» обратно в сумку.

— С юности мечтал я о монашеской жизни, читал книги о древних аскетах. Пытался им подражать еще мальчишкой. На Афон приехал, когда мне было около двадцати. Вначале жил в одном из афонских монастырей. В схиму меня постригли в Карее, а затем старцы благословили на отшельничество. Тут у меня, кстати, сохранилась фотокарточка, — схимник порылся в бумагах и вытянул большую пожелтевшую фотографию. — Вот, сделана сразу после моего пострига. А на Каруле я уже 40 лет.

— Наверное, много бесовских нападений пришлось вам испытать?

— Еще бы! Они и сейчас нередко заявляются сюда видимым образом. Но все же чаще действуют незаметно: расслабляют тело, борют сном и ленью, возбуждают блудные ощущения, внушают бурю помыслов, отвлекающих от молитвы; воют, кричат, пугают. В общем, борьба здесь, на скалах Карули, идет нешуточная.

— Ну, а как вы отбиваетесь?

— Да вот, например, однажды почувствовал я к вечеру недомогание. Слабость какая-то, весь потом покрылся. С чего бы это, думаю? Решил сходить к отцу Феодору. У него, знаю, был градусник. Хотел посмотреть, есть ли температура? Еле-еле сползал туда и обратно. На градуснике 39,8. Ну, думаю, не проведешь! А голова тем временем гудит. Чувствую: правило молитвенное выполнить не смогу. Что делать? Наступает ночь, но мне ни полунощницу, ни утреню, ни литургию никак не отслужить: мозги ватные, почти ничего не соображаю. Вышел на воздух. Луна светит ярко, все вокруг отчетливо видно. И давай я через силу обломки камней со всех сторон таскать. Руки-ноги дрожат, пот — градом, а я из этих камней стенку складываю, чтобы склон у тропинки не осыпался. Всю ночь работал. А к утру пришел в келью, умылся — и тут только вспомнил, что когда начинал работу, едва ногами двигал. Всю ночь во время работы молился Пречистой, а к концу позабыл даже, что был болен.

— Ну, а если на самом деле болезнь какая-нибудь нападет, — поинтересовался отец дьякон, — как вы лечитесь? Ведь врачей-то здесь нет!

— Да вот так же и лечусь. Как-то раз заболели у меня суставы. Ноги ломит, колени не сгибаются. При каждом шаге — слезы из глаз: вот как было больно! И все-таки заставил я себя пойти на пристань. Не знаю уж — как и спустился. А тоже ночь была. У меня там, на пристани, мешки с цементом лежали, по 50 килограммов. Их накануне мне прислали благодетели из Салоник. Надо было забрать. Так вот я все эти мешки на себе, без мула, наверх за ночь и перетаскал. После этого случая ноги у меня никогда больше не болели.

— А как вы боролись с блудными ощущениями? — спросил Антон, ловко закинув в рот очередной ломтик лукума.

— Вот-вот, именно с ощущениями! — подхватил схимник. — Здесь часто бесы именно так и нападают: вызывают непонятным образом различные телесные ощущения. Не помыслами и мечтаниями, а прямо на плоть. Нападают неожиданно, словно лев из засады. Только что все было тихо, спокойно и никаких помыслов. Вдруг — бах! Все тело уже горит огнем похотливого ощущения. Вот ведь что делают, пакостники: плоть распаляют, а в мыслях — ничего, чисто!

— Ну а вы-то что? — в наступивших сумерках Антон напряженно всматривался в отшельника, машинально стряхивая с бороды сахарную пудру.

— А я брал кувалду и колотил по камням, разбивая их в щебень, — весело рассмеялся он, — потом из цементной смеси делал раствор да лопатой мешал со щебнем. Руки у меня вон какие сильные, — звонко воскликнул схимник и больно ущипнул Антона за плечо, — вот так и строил келью с церковью и со всеми хозяйственными помещениями. А сколько я этих стенок вдоль тропинок понастроил, так и не счесть. И всё, в основном, по ночам. А еще землю в мешках собирал по трещинам и носил на свои терраски тоже ночами. Вот так и спасался от блудного беса: молитвой и трудом до изнеможения. Кстати, именно эти бесы, скажу я вам, — одни из самых сильных бесов. Когда приходилось терпеть от них особенно тяжелые нападения — перестал даже мыться, чтобы не обнажаться и не прикасаться к своему телу.

Рассказ старого отшельника произвел на нас сильное впечатление. Таким самоотречением ради Христа и такой силой воли никто из нас даже в малом приближении похвастаться не мог. Ни малейшего послабления человеческому естеству, ни малейшего самоугождения или жалости к своей плоти! Искренность и правдивость старца не вызывали у нас ни малей­шего сомнения — стоило лишь посмотреть на его по-детски чистые голубые глаза. Просто невозможно было не проникнуться к нему глубоким уважением.

— Уже темнеет, — встрепенулся схимник, — пойдемте вниз, я чем-нибудь вас покормлю… Сможешь, отец, разжечь очаг? — обратился он ко мне, указывая на кучу сучьев, — нужно вскипятить чайник.

— Благословите.

Я наломал сухих веточек и сунул под них клочок сухой травы, выдернув его из трещины в скале. Трава ярко вспыхнула, и через минуту ветки уютно пылали в очаге, таинственными бликами играя на стенах необычного перекрестка в тоннеле. А в это время с трех сторон под его крышу с любопытством заглядывали огромные средиземноморские звезды. Пока старинный, покрытый копотью латунный чайник с тонким змеиным носиком пыхтел и сопел, потихоньку согреваясь на огне, мы вскрыли банки с овощными консервами и нарезали хлеб. Из очага приятно тянуло дымком. Он смешивался с горьковатыми запахами растущих на скалах трав и морских водорослей, выброшенных на берег прибоем. К ночи почему-то усилился и аромат герани. Где-то внизу, на тропе, круто сбегающей к пристани, в кустах тамариска давали ночной концерт настоящие греческие цикады, наполняя всю Афонскую гору громким звоном своих маленьких скрипок.

Карульский архондарикtc "Карульский архондарик"

— А теперь я отведу вас в мой архондарик. Вы там помолитесь сами, — вдруг старец сделал испуганные глаза, — но ко мне в церковь не заходите, вы ведь из другой юрисдикции. С экуменистами общаетесь!

Вслед за схимником мы протиснулись в одну из боковых дверей, расположенных в стенах «тоннеля». Высоко подняв в руке керосиновую лампу, он осветил лестницу на второй этаж. Жалобно заскрипели ступени, и вскоре мы оказались в том самом длинном и узком помещении, которое снаружи напомнило нам крытую палубу прогулочного пароходика. С трех сторон по периметру миниатюрного архондарика тянулись широкие лавки-лари, покрытые домоткаными ковриками, очень похожими на наши рязанские, вологодские или владимирские. Схимник щелкнул выключателем, и под низким потолком зажглась от аккумулятора маленькая яркая лампочка. В тот же момент белые пластиковые окна, выходящие в сторону моря, заволокла непроглядная тьма. Мы удобно расселись по лавкам.

— А как часто, отче, вы служите литургию? — спросил схимника отец дьякон.

— В последние годы ежедневно.

— Вам кто-нибудь помогает?

— Нет, я сам всё читаю и пою. Люблю служить один. Всю ночь молишься… Так хорошо! Душа радуется. Очень часто после службы вижу ангелов. Они мне многое открывают, подсказывают.

— И часто вы их видите? — насторожился Антон.

— Да каждый день вижу. Вот и сегодня утром один сказал мне: «Пойди на пристань. Приедут русские паломники». Я спустился, а тут как раз и вы приехали.

— ???

Кто являлся старцу?tc "Кто являлся старцу?"

Только сейчас я обратил внимание на то, что до настоящего момента отшельник ни разу не присел. Когда мы беседовали в его «капитанской рубке», он все время стоял, опершись плечом на дверной косяк. И когда мы ели — тоже не садился за стол, заботливо ухаживая за нами. Зато теперь, когда он, наконец, уселся против меня на лавку, я с удивлением заметил, что со схимником творится что-то неладное. Руки отшельника непрестанно и быстро двигались, как бы совершенно независимо от него. Стоило ему только присесть на лавку, как все, что находилось вокруг, стало с какой-то невероятной скоростью перемещаться в разных направлениях, снова возвращаясь обратно и вновь перемещаясь. Пока он говорил, руки сами собой (отшельник даже не глядел на них) молниеносно и многократно перекладывали с места на место книгу, лежавшую на лавке, бронзовый подсвечник, шариковую ручку, школьную тетрадь, носовой платок и яблоко, непрестанно меняя все это местами, хотя надобности в этом не было никакой. Схимник продолжал говорить, а я со все б!ольшим недоумением продолжал следить за его суетливо двигающимися руками, с ужасом осознавая, что наблюдаю клинический симптом психического автоматизма в моторном варианте. Мне давно уже было ясно, что этот характернейший симптом шизофренического процесса означает лишь одну из форм усиленного воздействия демонов на человека и, в частности, непосредственно на двигательную кору головного мозга. Но каким образом и почему демоны получили такую большую власть над отшельником, который столько лет самоотверженно провел в трудах и молитвах, борясь со всеми видами греха, — было еще не понятно. Тем временем Антон, тоже почуявший беду, попытался осторожно «прощупать» схимника вопросами.

— М-да-а…! — задумчиво промычал он. — Но знаете ли, отче, ежедневное общение с ангелами — довольно подозрительное занятие! Во всяком случае, никто из святых не имел такого постоянного общения. А не могут ли они оказаться на самом деле бесами?

Схимник отчаянно замотал головой, потрясая плоскими лепешками свалявшихся волос, замахал на Антона руками и почти закричал в испуге:

— Что ты, что ты! Какие бесы! Это настоящие ангелы! Ты знаешь, какую благодать я испытываю при их появлении?!

— Но ведь и бесы, — не отступал Антон, — как известно, могут принимать вид ангелов света. И любые псевдоблагодатные ощущения, неотличимые от истинных, они тоже могут дать почувствовать человеку. Недаром же блаженный Августин называл сатану обезьяной Господа Бога.

— Нет, нет, нет! Это не бесы! Это ангелы! — схимник нервно дернулся и вскочил с лавки.

— Да почему вы так в этом уверены? — продолжал невозмутимо допытываться Антон.

— Их крылья и одежда усыпаны крестами! Вот почему! Не могут демоны являться с крестами!

Нервно-раздражительный тон речи отшельника, его боязнь, что ангелы, постоянным общением с которыми он так гордится, могут оказаться бесами, окончательно убедили нас в том, что несчастный схимник каким-то образом оказался в их власти или, говоря святоотеческим языком, впал в прелесть.

— Но ведь известны случаи, — не отступался Антон, — когда бесы принимали облик святых, например, святителя Николая. По попущению Божию они иногда являлись даже в полном архиерейском облачении, т. е. с крестами и на митре, и на омофоре, чем и обманывали некоторых подвижников.

— Этого не может быть! Нет, нет, не может быть! — едва не за­дохнувшись от волнения, сильно побледнев, пролепетал отшельник. Стало очевидно, что продолжать с ним разговор на эту тему бесполезно.

— А с кем из русских подвижников вам приходилось здесь встречаться? — спросил я отшельника, пытаясь разрядить обстановку. Схимник, несколько успокоившись, вновь опустился на лавку.

— Между прочим, — встрепенулся он, — моим духовником многие годы был русский монах, отец Никодим, ученик старца Феодосия Карульского. Может быть, слыхали про отца Никодима?.. О-о! Это был великий подвижник! Бывший русский генерал. Он умер в 92 года. Да вот, кстати, одна из его последних фотографий.

Отшельник вытащил из книги цветную фотографию старца Никодима, сделанную в первой половине 1980-х годов незадолго до его смерти. Со снимка сквозь очки нас внимательно разглядывал очень древний и чрезвычайно худой старец в черной рясе. На обтянутом пергаментной кожей почти голом черепе сияли совершенно неожиданным, пронзительно-голубым светом какие-то неземные глаза. В них светились мудрость и доброта. Быть может, мне это только показалось, но то действительно был взгляд из иного мира, который, словно рентгеном, пронизывал нас насквозь. Все пространство вокруг сидящего старца было заполнено книгами. Из-за них, вероятно, возникало впечатление, будто фотографировали его не в маленькой узкой келье, прилепившейся к уступу над скалистым обрывом высоко над морем, а в роскошном кабинете ученого. Но удивляло не это. Странным показалось другое — то, что наш отшельник возвел своего старца в царские генералы, хотя нам хорошо было известно, что схимонах Никодим происходил из крестьян Рязанской губернии и только две зимы учился в церковно приходской школе. Он действительно принимал участие в Первой мировой войне, но не в качестве генерала, а всего лишь простым солдатом. На фронте он узнал о захвате власти большевиками. Тогда же вместе со своим фронтовым другом он принял решение не возвращаться на Родину, оказавшуюся под властью безбожников, а пешком добраться до Святой горы Афон, о которой много слышал от монахов и странников. Еще до войны, читая «Добротолюбие» и «Откровенные рассказы странника…», он почувствовал тягу к Иисусовой молитве и, оказавшись на Афоне в Пантелеимоновом монастыре, стал искать совета у опытных наставников «умного делания». Старец Силуан посоветовал ему отправиться на Карулю к иеро­схимонаху Феодосию, бывшему воспитаннику Казанской Духовной академии, а впоследствии — архимандриту и инспектору Вологодской семинарии. Став его учеником, о. Никодим прожил со своим учителем на Каруле до самой смерти о. Феодосия, который мирно скончался у него на руках 2 октября 1937 года. Как мы понимали, всего этого не мог не знать и наш схимник — ученик о. Никодима, общаясь со своим старцем на протяжении нескольких десятков лет.

Без духовного окормленияtc "Без духовного окормления"

— Но ведь после смерти вашего духовника, о. Никодима, прошло, если не ошибаюсь, уже около 15 лет, — решил уточнить отец дьякон, внимательно разглядывая близорукими глазами фотографию старца, которую держал у самого своего носа. — Кто же вас окормлял после его смерти все эти годы?

Этот невинный, казалось, вопрос подействовал на отшельника, словно внезапный удар плети. Испуганно вздрогнув, он резко выпрямился, а затем молниеносно вскочил и, грохоча по ступенькам, исчез в темноте лестничного проема. Неожиданная реакция схимника произвела на нас эффект взорвавшейся бомбы. Глядя друг на друга широко раскрытыми глазами, мы в растерянности застыли на лавках, не зная, что предпринять, чтобы успокоить, по-видимому, обидевшегося хозяина. Однако наше недоумение длилось недолго. Внизу послышался скрип ступеней, и вскоре из темноты вынырнуло улыбающееся лицо схимника, несущего в охапке груду апельсинов.

Некоторое время все усердно молчали, поглощая сочные апельсиновые дольки. Довольный таким поворотом событий, отшельник, улыбаясь, глядел на старательно жующих паломников, полагая, по-видимому, что, закрыв им рты апельсинами, сумел удачно избежать неприятного для него вопроса. Но он еще просто не знал, с кем имел дело. Аккуратно обтерев с рук апельсиновый сок платочком, Антон — бывший кадровый военный, окончивший заведение, в котором готовили разведчиков, — спокойно поднял на него глаза и, пристально глядя на все еще улыбающегося отшельника, сказал:

— Но вы все-таки не ответили на вопрос: кто являлся вашим духовным руководителем все эти годы после смерти отца Никодима?

Не ожидая повторения вопроса, схимник вначале опешил. Довольная улыбка медленно сползла с его лица. Через секунду, однако, он пришел в себя и с неожиданной для 75-летнего старца быстротой вновь исчез в темноте, оставив вопрос висеть в воздухе, пропитанном ароматом апельсиновых корочек. Мы переглянулись.

— Теперь, кажется, все понятно, — сказал отец дьякон, задумчиво протирая снятые с носа очки. — Оставшись без духовного руководителя, схимник, судя по всему, положился во всем только на свое собственное разумение и не искал больше опытного старца. Вот и дошел он до «прелести» за пятнадцать лет жизни без всякого контроля. Да-а!.. Очень редко кто имеет от Бога дар рассуждения, который помогает ясно видеть все дьявольские хитрости и не дает подвижнику уклониться ни вправо, ни влево. У нашего «старчика», видимо, такого дара нет. Пока был у него духовный руководитель — он держался, а как не стало о. Никодима — рухнул. Как же его жалко-то! Ведь такой был подвижник! И вдруг — в «прелести»…

— Ну вот, — заключил Антон, — еще раз на его примере убеждаюсь в правоте слов святителя Игнатия Брянчанинова: ни в коем случае нельзя доверять никаким сверхъестественным явлениям. Нужно считать себя грешными и недостойными любых благодатных видений и откровений.

В это время внизу скрипнула дверь и на лестнице послышались шаги. Вошедший схимник нес в победно поднятой руке конверт с письмом.

— Вот кто мой духовный руководитель! Вот! Владыка Лавр! Это его письмо, — сказал он, немного отдышавшись. — А это фотография владыки.

Тут только мы заметили, что на стене архондарика, справа от двери, висела под стеклом большая фотография архиепископа Лавра из Джорданвилля в полный рост.

— Я на все беру у него благословение. Вот так: «Влады-ы-ы-ко, — подобострастно затянул он тоненьким голоском, — благослови-и-и!» И целую ему ножки, — схимник наклонился и поцеловал фотографию архиерея. Его сюсюкающий елейный тон и теат­ральность движений неприятно нас укололи. — Да, да, владыка мне много помогает. Я его очень, очень уважаю.

Подойдя ближе, отшельник протянул мне письмо.

— Можете прочесть, — разрешил он.

Я взял у него исписанный с двух сторон лист бумаги и зачитал для своих спутников вслух. В коротеньком письме, написанном ровным широким почерком с большими пробелами между строк, владыка рассказывал о том, как оказавшись по делам на родине нашего «старчика» он по пути заехал в его родной город и даже служил там литургию. Затем, кратко описав свое пребывание в столице, а потом богословское совещание на теологическом факультете столичного университета, владыка в заключение преподавал схимнику свое архипастырское благословение, на чем и оканчивалось его письмо. Ни на какое духовное руководство в нем не было даже и намека. Безусловно, ссылка на владыку с другого континента была всего лишь отговоркой. Да и как может архиерей, являющийся настоятелем монастыря и одновременно ректором семинарии, руководить духовной жизнью афонского отшельника с ее специфическими особенностями и ежедневными искушениями?! Совершенно различный образ жизни, иная форма служения и посылаемых Богом испытаний не дает возможности в подобных случаях осуществлять постоянное духовное руководство. Но теперь, когда причина столь плачевного состояния схимника окончательно раскрылась, разговор можно было заканчивать, тем более что мы основательно устали за день.

Распрощавшись, схимник отправился к себе, а мы потушили свет и почти в полной темноте стали читать наизусть молитвы на сон грядущим. Неожиданно из-за гор выглянул ослепительно блистающий диск луны и прямо в море выплеснул широкую струю расплавленного серебра. Оно упало на воду и заискрилось в таинственном лунном свете, мерцая на гребнях темных волн Эгейского моря.

Перед тем как улечься по лавкам, мы решили проветрить свой длинный и узкий «кубрик». Бесшумно отъехала в сторону створка окна, и в крошечный архондарик сразу же ворвалась свежая струя теплого ночного ветра, неизвестно откуда принесшего с собой аромат цветущей герани. Где-то далеко-далеко внизу сонно вздыхало и ворочалось море. А над афонскими скалами звенели и радостно славили Творца неумолкающие цикады…

Прельщенный схимникtc "Прельщенный схимник"

Мы уже заканчивали утреннее правило, когда к нам на «палубу» поднялся наш добродушный хозяин. Он был свеж и бодр, словно всю эту ночь сладко почивал на мягком ложе. Но мы-то прекрасно знали, что он не отдыхал вовсе. Сквозь сон было слышно, как из маленькой домовой церкви приглушенно доносился его звонкий голос, воспевающий Христа Жизнодавца.

— Пойдемте пить кофе, — пригласил он, улыбаясь.

Мы уселись за стол, стоящий у перекрестка «тоннеля», поеживаясь от утренней свежести. Антон, оценивая взглядом окружающее нас бетонное сооружение, маленькими глоточками потягивал из чашечки крепкий кофе.

— Но как же вы смогли доставить сюда столько цемента? — с удивлением спросил он схимника.

— О-о! У меня много помощников. Да вот, например, был однажды такой случай. Не хватило мне цемента, чтобы достроить ограду. Поднимаюсь на верхнюю площадку — я вам ее потом покажу — и громко кричу в сторону материка: «Д!еспина! Передай своему отцу, чтобы завтра ко мне приехал!» Надо сказать, что в Салониках живет один из моих духовных детей — профессор математики местного университета. Когда я бываю на материке, часто у него останавливаюсь. С его пятилетней дочерью Деспиной мы в большой дружбе. Вот я и покричал ей, чтобы попросила отца приехать. На другой день пошел его встречать вниз, на пристань. Сходит он с кораблика на землю и спрашивает: «Отец, ты вчера звал меня?» Я говорю: «Да». А он рассказывает: «Подходит ко мне вчера после обеда Деспина и говорит: «Папа, я сейчас слышала голос нашего старца. Он просил передать тебе, чтобы ты приехал к нему завтра». Я вначале подумал, что ей показалось, но потом все же решил поехать и проверить, так ли это. А поскольку ты все время что-то строишь, решил захватить с собой несколько мешков цемента. Думаю, пригодятся. Вот и приехал к тебе». И мы стали с ним выгружать мешки на пристань.

Антон глотнул кофейной жижи и поперхнулся. Отец дьякон деликатно постучал его по спине, помогая откашляться. Мы встали и вслед за старцем поднялись по бетонным ступеням на верх­нюю площадку. Вот здесь-то и открылась, наконец, тайна загадочного запаха, поразившего нас минувшей ночью. Вдоль этой маленькой площадки, у вертикально нависающей над ней стены желтого мрамора, яркой зеленью клубились пышные кусты герани, унизанные огненными шарами красных соцветий. Для нас, привыкших видеть герань только в цветочных горшках на московских подоконниках, это зрелище было действительно не­ожиданным. Только теперь стало ясно, откуда появился в скалах Карули этот давно знакомый запах, напоивший сладковатым дурманом всю округу.

— Землю, — сказал схимник, осматривая только что появившиеся ростки картофеля, — я носил сюда в мешках. Собирал буквально по горсточке в расщелинах. Да еще сверху спускал на веревках: там есть небольшие уступы с почвой. А вот здесь, — продолжал он, подводя нас к крутому обрыву, под которым далеко внизу прибрежные волны лизали подножье скалы, — я ловлю рыбу. Если бы не Великий пост — угостил бы вас рыбкой.

Мы осторожно приблизились к краю. Из пропасти тянуло прохладой, горьким запахом морской соли и йода. От голово­кружительной высоты захватило дух. «Да как же можно ловить рыбу на таком расстоянии от воды?» — подумал про себя каждый из нас. Заметив недоверие на наших лицах, отшельник указал на ворот!ок с деревянным колесом, похожий на те, которые у нас в России крепят на колодцах:

— На полиелейные и великие праздники отсюда, прямо со скалы, я забрасываю сеть в море. Подожду немного, помолюсь, да и начинаю крутить в!орот. И по Своей милости Бог всегда посылает мне полную сеть рыбы, чтобы я мог порадовать гостей. Эх, было бы сейчас Благовещение! Да, кстати. Отец! — старец вдруг резко обернулся ко мне, — фотоаппарат у тебя с собой? Тогда вот что… Ты меня сфотографируй вот здесь, на фоне цветов. Мне нужно своим чадам фотографии подарить.

Он поправил засаленную скуфейку, приосанился и встал у куста герани, приняв величественную позу. Но как только я поднял аппарат, чтобы поймать его в видоискатель, старец неожиданно сорвался с места и, дробно стуча башмаками по каменным ступеням, умчался вниз. В недоумении я опустил руки, не понимая: что бы всё это значило. Однако буквально через минуту отшельник вновь показался на площадке. Оказалось, что он забыл надеть свою «праздничную» схиму и взять в руки посох. Аппарат дважды щелкнул затвором.

— Только ты, отец, смотри! Не забудь мне прислать из Москвы снимки, — снова напомнил старец, — а то некоторые обещают и не присылают. Да, кстати! Вот что еще. Когда будешь отправлять фото, пришли заодно 3—4 маленьких колокольчика. Я повешу их у себя в церкви на паникадило. Когда в праздники буду его раскачивать, колокольчики зазвенят: дзинь-дзинь-дзинь. Мне кажется, это будет очень красиво, — сказал старец и звонко, по-мальчишески рассмеялся.

Я пообещал отшельнику непременно найти и прислать ему несколько валдайских колокольчиков. Моим обещанием, по-видимому, он остался очень доволен и, вероятно, поэтому, перешел на совсем уже доверительный тон.

— Вы же знаете, — сказал он, понизив голос, — что у меня на родине сейчас идет война, которую, как считают, спровоцировал сам президент. Патриотические силы очень недовольны действиями правительства. Так вот… не так давно в этот залив неожиданно вошла военная эскадра. С флагманского корабля спустили шлюпку, и в ней сюда, на Карулю, прибыла целая делегация крупных политических и военных деятелей с моей родины. Они поднялись ко мне и сказали: «Читая ваши книги, мы поняли, что только вы можете поправить положение дел в стране». Мне предложили стать королем, несмотря на то, что есть претенденты на трон из прежней королевской фамилии. Вы представляете!.. Но я решительно отказался! — отшельник выпрямился и гордо поднял бровь. — Я им сказал, что отрекся от мира и что монахам нельзя заниматься всякой там политикой. Но они не успокоились и стали меня умолять, чтобы я согласился стать хотя бы главным советником короля, которого они выдвинут только для видимости — тогда никто не будет знать, что на самом деле управляю страной я. Снова мне пришлось ответить отказом. Они ушли очень огорченными.

Слушали это откровение — и нам стало совсем не по себе. Как ни печально, — с нашим отшельником повторилась история, подобная той, которая ранее произошла с монахом Харалампием из скита святого Василия. Ее описал игумен монастыря Дионисиат, Гавриил, в «Святогорском Лавсаике». В ней рассказывается о том, как пустыннику Харалампию явился в видении целый флот, чтобы забрать его и сделать Патриархом. Вместе с пришедшими за ним офицерами он даже спустился на пристань. Однако прежде чем войти в шлюпку, монах этот перекрестился со словами: «Пресвятая Богородице! Помози ми, да стану Патриарх!», но вместе с призыванием имени Божией Матери и знамением креста дьявольское наваждение исчезло… Жаль, что наш подвижник не подумал перекреститься во время переговоров с «правительственной делегацией»! Без всякого сомнения, галлюцинаторные образы, вызванные в его сознании демонами, мгновенно бы исчезли. Тогда испарилась бы и делегация, а с нею и вся военная эскадра.

Наши вздохи сожаления отшельник принял, судя по всему, за вздохи восхищения его твердостью в борьбе с таким сильным соблазном. Он необычайно взбодрился и с радостным возбуждением произнес:

— А сейчас покажу вам, с чего я начинал.

Мы спустились за ним в тоннель, повернули на перекрестке вправо и вошли в дверку, расположенную в левой стене рядом с той, которая вела в архондарик. Пройдя узкое здание насквозь через помещение, которое использовалось под склад, мы открыли противоположную дверь и, к своему удивлению, очутились в довольно обширной пещере с высокими сводами. Свет в нее проникал сверху через длинную щель между тыльной стеной архондарика и почти вертикальной скалой. Судя по всему пещера была естественного происхождения и первоначально служила нашему схимнику жилищем. Позже он возвел все современные постройки, а пещеру решил использовать как цистерну для питьевой воды. Сейчас почти всё ее пространство занимало озеро. Со всех сторон к нему тянулись черные полипропиленовые трубы, по которым в него стекала дождевая вода с крыш тоннеля и архондарика.

— Вначале, — пояснил отшельник, — в центре пещеры было небольшое углубление, где собиралась дождевая вода, но ее было слишком мало. Когда я построил себе отдельную от пещеры келью, то решил углубить озерцо, а затем поднял его берега цемент­ным раствором. Видите, сколько теперь здесь умещается воды?! Хватает на все нужды до следующей зимы.

Схимник щелкнул выключателем, и над самодельным озером вспыхнула маленькая яркая лампочка, свисающая откуда-то сверху на длинной проволоке. Тени мгновенно спрятались в неровностях стен и в углах пещеры, а самая дальняя ее часть стала похожей на глотку огромного животного. Зато теперь мы смогли хорошо рассмотреть мраморное дно озера, его бетонные берега и ближайшую часть пещеры. Почти вся она была превращена в обычный деревенский сарай, забитый разным хламом, который жалко выбросить, потому что неизвестно, когда он сможет вдруг пригодиться. Здесь стояли запылившиеся ящики из-под продуктов, какие-то мешки, корзина с апельсинами, старый чайник, огромные консервные банки, а у стены, упираясь в потолок, почти вертикально торчали обрезки досок, деревянные бруски и длинные горбыли. Схимник порылся в картонной коробке и вытащил из нее несколько вакуумных упаковок с молотым кофе.

— Вот! Паломники мне приносят кофе, а я его не пью. Хотите взять с собой?

— Нет-нет, спаси Господи, — скромно поблагодарил отец дьякон, — у нас ведь тяжелые рюкзаки, а идти нам еще далеко: вверх, на Катунаки.

— Ну, вы как хотите, — вмешался в разговор Антон, страстный любитель кофе, — а я не откажусь. Своё, знаете ли, не тянет, — и он ловко рассовал пакетики с греческим кофе по многочисленным карманам своей камуфляжной военной формы.

Схимник с любопытством наблюдал за их быстрым исчезновением, а когда в оттопырившихся у колена карманах десантных брюк, хрустнув блестящей фольгой, исчез последний пакетик, он вдруг обратился ко мне:

— Чуть не забыл! Отец! Ты должен еще сфотографировать меня в церкви.

— Прекрасно. В таком случае ведите нас в церковь, — ответил я, — ведь мы ее даже не видели.

Глава 20.

В ЦЕРКВИ У ОТШЕЛЬНИКА

В стене тоннеля открылась еще одна дверь, и мы оказались в крошечном помещении, которое церковью можно было назвать лишь с очень большой натяжкой. Между импровизированным иконостасом и противоположной, т. е. западной стеной едва ли было более полутора метров. Но и это ничтожное пространство было занято аналоем, стоящим посередине таким образом, что протиснуться вглубь можно было только втянув живот и выдохнув воздух. Иконостас поражал обилием пожелтевших бумажных икон. Они покрывали его в полном беспорядке сверху донизу. Некоторые были пришпилены булавками и кнопками, а иные просто торчали друг из-за друга. Между иконами повсюду виднелись проволочные стебли полинявших от времени пыльных бумажных цветов. Вся обстановка церкви производила жалкое впечатление безвкусицы или, скорее, — отражала болезненное состояние души своего хозяина. Глядя на грязь и убожество этого маленького храма, я так расстроился, что у меня защемило сердце от острой жалости к несчастному отшельнику. Захотелось чем-то ободрить и утешить его, но когда я поднял глаза от аналоя, на котором неряшливо громоздились иконы вперемешку с искусственными цветами, то столкнулся с радостным взглядом его ярко-голубых глаз. На лице схимника сияла блаженная улыбка. И мне стало совершенно ясно — утешения ему не требовалось. Он просто не понимал опасности своего положения.

Весело напевая что-то себе под нос, схимник зажигал разноцветные стеариновые свечи в стеклянных подсвечниках на тонких прозрачных ножках. Они стояли на заваленной всяким хламом узкой и высокой подставке поперек прохода, преграждая нам путь к аналою. Впрочем, проходить глубже и не требовалось, поскольку даже широкоугольный объектив моей «мыльницы» на таком небольшом расстоянии почти ничего не мог взять в кадр. Чтобы выбрать удобную позицию для съемки, мне пришлось отступить вплот­ную к двери. Наконец, отшельник, поправив схиму, застыл у иконостаса слева от Царских врат. Но как только я поднял фотоаппарат, он жестами остановил меня, указывая пальцем вверх, на паникадило.

— Вот, смотри: здесь я повешу твои колокольчики. Кстати, ты не забудешь про них?

— Нет, нет. Обязательно вышлю, как только вернусь в Москву, — успокоил я схимника.

Об афонском обычае раскачивать х!орос17 и паникадило во время праздничных служб мне было хорошо известно. Специальной палкой с крючком на конце экклеси!арх18 заставлял огромный хорос с горящими метровыми свечами совершать вращательные движения в горизонтальной плоскости, насколько это позволяли цепи. Они же играли и роль пружин, возвращая хорос в обратную сторону. После того как тот начинал совершать маятниковые движения в горизонтальной плоскости, экклесиарх принимался за висящее в центре хороса паникадило, но его он раскручивал в другую сторону так, чтобы вращение было в противофазе вращению хороса. Однако о том, чтобы вешать на хорос или паникадило колокольчики, я не слыхал никогда. Безусловно, это было авангардным изобретением нашего отшельника, у которого и паникадилом-то служила весьма странная люстра со стеклянными подвесками.

Получив подтверждение прежнему обещанию прислать коло­кольчики, схимник успокоился и в бравой позе застыл, наконец, у иконостаса. Мне удалось сделать два удачных кадра, которые вскоре по приезде в Москву вместе с другими фотографиями старца и тремя валдайскими колокольчиками я отослал на Афон. Немного позднее один из паломников, побывавший в келье схимника, рассказывал, что был немало удивлен, увидев в церкви прикрученные проволокой к хрустальной люстре валдайские колокольчики.

Незаметно пролетели три года после нашего возвращения с Афона. И вот однажды я с горечью узнал от одного из карульских монахов, навестившего нас в России, печальный эпилог истории прельщенного отшельника. Последующие события, как оказалось, разворачивались довольно быстро, и начались они с пожара, который случился в келье старца уже после нашего отъезда со Святой Горы. Всем своим посетителям схимник непременно рассказывал удивительную историю о том, как бесы сожгли его келью. Однажды у него на глазах из трещины в скале вышло пламя и подожгло все деревянные перекрытия и перегородки в помещениях. После пожара от построек кельи остались только почерневшие бетонные стены. Отшельник пытался кое-что восстановить, но до зимы ему удалось совсем немного: прокопченными кусками железа он смог покрыть крышу лишь над одной узенькой каморкой. Для того чтобы железные листы не унесло ветром — придавил их камнями. Маленькое окошко затянул целлофаном — так и зимовал без печки, кутаясь в рваные одеяла.

Схимник, однако, не унывал и всем приходящим к нему монахам и паломникам рассказывал еще один невероятный случай о том, как хитрые греки пытались подкупить его огромной суммой денег. Они вынуждали его отречься от Православия, но были побеждены призыванием имени Пресвятой Богородицы и с позором бежали. Никто из карульских монахов, конечно, не сомневался в том, что под видом греков, пытавшихся подкупить несчастного, ему являлись самые обычные бесы, которых он и видел-то лишь внутренним взором. (Кстати, именно такие духовные явления психиатры называют галлюцинациями). А вот по поводу пожара возникло две версии. Большинство склонялось к мнению о том, что по Божьему попущению келью старца действительно сожгли бесы. Другие же считали, что огонь, вышедший из скалы, был вулканического происхождения. Размышляя о странной причине пожара, я пришел к выводу, что пламя, вышедшее из трещины скалы, не могло иметь естественного происхождения, поскольку в зонах орогенного вулканизма подобный выброс огня всегда сопровождается повышенной тектонической и магматической активностью с мощными вулканическими извержениями и многобалльными землетрясениями. Но ничего подобного на Святой Горе в то время не наблюдалось, а пламя, спалившее келью отшельника, появилось только в одном единственном месте и, скорее всего, действительно возникло сверхъестественным образом, по Божьему попущению. Судя по всему, Господь тем самым указывал на нежелательность пребывания на святой Афонской Горе прельщенного подвижника, который мог смутить своими рассказами и книгами неопытных в вере.

Однако отшельник так и не уразумел Божественного Промысла, и вскоре подобным же образом его келья загорелась во второй раз. Но теперь уже в ней выгорело все, что уцелело от первого пожара, а самого подвижника постигло такое тяжелое душевное расстройство, что монахи из соседних келий говорили:

— Бедный старец совсем помешался рассудком.

Кончилась эта печальная история тем, что какие-то сердобольные соотечественники увезли повредившегося отшельника с Афона на родину, где его сестра — игумения женского монастыря — взяла несчастного на свое попечение. (Имя его о. Стефан)

Окончив этот печальный рассказ, монах, прибывший со Святой Горы, умолк, а я все еще пытался понять: почему же попустил Господь помрачение ума подвижнику, который с таким самоотвержением подвизался в скалах Карули более сорока лет? Возможно, мне не известны некоторые существенные подробности, объясняющие дело как-то иначе, но думается, что милосердный Господь именно таким необычным образом уберег прельщенного старца и людей, ему доверяющих, от соблазнов и неправильных мнений, которые подвижник неосознанно сеял (по внушению лукавого) в сердцах духовных младенцев. Он и сам ныне стал похож на лепечущего глупости безобидного ребенка, и никто уже не принимает его всерьез. Но зная любовь Божию к Своим созданиям, очень надеюсь, что Господь не забудет его прежних трудов и помилует человека, который посвятил Ему всю свою жизнь. И теперь, вспоминая бедного старца, все эти годы я молюсь о нем на каждой литургии.

Глава 21.

ПОДЪЕМ НА КАТУНАКИ

День еще только начинался, и голодные чайки громкими криками напоминали, что пора прощаться со старым отшельником и его таинственным лабиринтом на скалах Карули. Наш путь теперь лежал на Катунаки.

Миновав каливу нашего русского отшельника, по вьющейся серпантином каменистой тропе, обрамленной невысоким расцветшим кустарником, под жарким мартовским солнцем мы неспешно двинулись наверх — туда, где в голубой вышине белеет сквозь темную расщелину горных отрогов снеговая вершина Афона. Мы поднимаемся туда, где задние ноги мула, спускающегося к пристани, оказываются значительно выше передних… туда, где не так громко, как в скалах Карули, звучит канонада духовных боев, где больше простора и больше зелени, где ярче краски, где поют птицы.

Там, наверху, на Катунаках, склоны не так круты, и в нешироких долинах между отрогами — буйно разросся молодой лес. Местами склоны ущелья образуют пологие и довольно широкие площадки, на которых удобно располагаются утопающие в зелени монашеские постройки. Сквозь зелень виднеются небольшие кресты на плоских черепичных куполах домовых церквей. В кельях на Катунаках живут не поодиночке, как на Каруле, а маленьким братством, состоящим из старца и нескольких монахов — его учеников. Келья здесь — своего рода мини-монастырь. Катунаки на весь Афон славятся своими иконописцами.

Вот из-за поворота показалось похожее на корабль большое белое здание на крутом уступе с нависающим над пропастью широким застекленным балконом. На эту келью еще с моря нам указал наш карульский провожатый. Здесь была написана знаменитая Монреальская чудотворная Иверская икона Божией Матери, которая многие годы почти непрестанно источала обильные потоки благоуханного мира. Хранитель этой иконы — православный испанец Иосиф (Хосэ) Муньос — не так давно был зверски замучен и убит сатанистами.

В тот самый день, когда мы поднялись к этой, теперь уже почти легендарной, келье иконописцев, — умер настоятель маленького братства, схиигумен Климент. Старец, которому было уже около ста лет, скончался утром, всего лишь за несколько часов до нашего прихода. Нас провели в маленькую домовую церковь с резным иконостасом темного дерева. Почивший игумен лежал перед Царскими вратами на табуретках, завернутый в мантию, словно куколка черной бабочки (см. фото 11 на вкладке). Так на Афоне и хоронят — без гроба. Умершего монаха одевают во все монашеские одежды, а затем с головой и с ногами заворачивают в мантию, зашивая ее полы белыми нитками прямо через край. И лежит он куколкой большой бабочки — спеленутый и зашитый. В этом невольном сравнении таится глубокий духовный смысл: смерть — для будущего возрождения и высшей жизни в вечности… Таинство смерти внушало невольное благоговение и как бы выводило нас на время за пределы этого бренного мира. Созерцание усопшего старца, как это ни удивительно, не только не угнетало, а, наоборот, умиротворяло и возвышало дух, исторгая из наших сердец молитву об упокоении души его в «селениях праведных».

После обеда два молодых грека из Казахстана отвели нас туда, где была написана икона, ставшая впоследствии известной всему христианскому миру. Оказалось, что широкий застекленный балкон, нависший над пропастью, который мы приметили издалека, еще с дороги, служил для братии иконописной мастерской. Вдоль широкого балкона вполоборота к окну стояли мольберты, а на них — недописанные иконы.

Два молодых грека оказались родными братьями. Несколько лет тому назад они вернулись из развалившегося Союза на родину предков, а потому говорили по-русски значительно лучше, чем по-гречески. От них мы узнали, что «самовольщик Толя» недавно приходил с Карули, чтобы получить советы у старцев этого братства о том, как правильно вести духовную брань с демонами. Мы порадовались за Анатолия, увидев добрый признак выздоровления в том, что он пришел за советом к опытным монахам.

Как же еще раз не удивиться премудрости промысла Божия, когда начинаешь понимать неслучайность появления этого русского парня на Каруле. Меньше часа ходьбы — и он уже в катунакской келье у опытных старцев. Но главное — только здесь он мог получить ответы на свои вопросы, поскольку именно в этой келье оказались два грека, говорящих по-русски. Не будь их, как смог бы он задать вопрос и получить ответ старца? Господь неведомыми путями ведет каждого человека, не отвергающего Его помощь, по пути спасения. Кто знает, может быть, из этого искателя приключений когда-нибудь получится настоящий монах?!

У катунакиотов самой большой кельей считается келья в честь пророка Даниила — Данилэу, как они ее называют. В ней подвизается десять монахов-иконописцев. С корабля она видится белой полоской, окруженной буйной растительностью, высоко-высоко в горах. А вблизи — это красивое белоснежное двухэтажное здание, вытянутое вдоль широкого уступа. Плато, на котором стоит келья, великолепно обустроено. Во всем чувствуется тонкий вкус художника, способного «возделывать рай и хранить его», как и повелел Господь первым людям (Быт. 2, 15). Монахи почти никуда не выходят отсюда. В светлой длинной мастерской пишут огромные иконы, судя по всему, по заказу различных церквей и монастырей. Пишут хорошо, и заказов у них много. Заказчики приезжают за иконами с материка и привозят все, что необходимо монахам для жизни.

После суровых голых скал Старой Карули, это место воспринимается как земной рай — так всё ухожено и красиво. Вокруг келейного здания — вазы с цветами и клумбы, между фруктовых деревьев — посыпанные гравием дорожки с резными скамьями. Здесь — совершенно другая внешняя форма монашеской жизни, хотя суть у них одинакова. Разные люди, разные характеры, разное восприятие мира, разные физические силы и здоровье (см. фото 15).

Разнообразие не только иноческого подвига, но и быта проверено и освящено веками. На Афоне, к счастью, это понимание и традиции никогда не пресекались, чего не скажешь о России, где физическое уничтожение самих носителей монашеского опыта привело к великому оскудению иночества и однобокому его восприятию даже служителями Церкви.

У келиотов Данилэу великолепная церковь с беломраморным резным иконостасом, очень уютные кельи, множество цветов и различные городские чудеса сантехники, необычные для этих диких гор. Все это, однако, нимало не расслабляет братию. Строгий устав, отсечение своеволия в послушании старцу, напряженный труд, исклю­­ча­ющий личную выгоду, и постоянная молитва — все содействует правиль­ному направлению развития духовных сил и устремлений инока. Но главное, — выверенное многолетним опытом духовное руководство старца, являющегося преемником монашеского опыта преж­них отцов, у которых он и сам многие годы был в послушании.

Глава 22.

НА ПУТИ К СКИТУ ПРАВЕДНОЙ АННЫ

Горными тропами, стараясь не терять высоту, от келиотов Данилэу мы двинулись на запад, в сторону скита Святой Анны. Временами, когда за очередным поворотом тропы взгляд, не находя за что уцепиться, неожиданно срывался со скалы и падал в бескрайнюю голубую бездну, возникало странное чувство нереальности этого мира, где поверхность моря, вопреки всем законам, парила высоко над кустами, деревьями и каменистыми склонами хребта. Линия далекого горизонта, почти незаметно соединившая колеблющееся в горячем мареве небо с расплавленным и побелевшим от жара морем, оказывалась над краем пропасти, значительно выше обрыва, у которого мы замирали в изумлении. Для нас, родившихся на равнине, это ирреальное зрелище невольно приобретало таинственное значение. Жизнь души, устремленной к своему Творцу, здесь зримо парила над пустой и временной земной суетой. Это был воистину мир Духа — и от его созерцания у нас действительно захватывало дух.

Скит, куда мы теперь направлялись, прежде называвшийся Вулевтир, получил новое имя в честь матери Пресвятой Богородицы после перенесения сюда нетленной стопы св. праведной Анны в 1686 году. Ей посвящен и соборный храм скита. Не останавливаясь, мы миновали Малый скит св. Анны, где словно ласточкины гнезда друг над другом лепились по крутой скале кельи с плоскими крышами… Минут через тридцать тропа свернула направо и исчезла за скальным выступом. Мы повернули и неожиданно застыли у самого поворота, захваченные открывшимся перед нами видом. По широкому склону афонского хребта сверху и до самого моря спускались террасами многочисленные каливы и кельи, утопающие в зелени оливковых, лимонных и апельсиновых рощ. Повсюду виднелись невысокие, почти плоские купола с крестами домовых церквей. Открывшееся нашим взорам зрелище чем-то напоминало большой приморский поселок на склонах Кавказа где-нибудь в районе Гагр или Сухуми. Лишь возвышающиеся повсюду кресты на черепичных крышах выдавали тайну этого необычного селения. Они заставляли вспомнить о том, что здесь обитают только монахи, посвятившие свою жизнь Богу, и нет в этом удивительном поселке ни одной женщины или ребенка. Скитяне, как правило, живут в своих кельях и каливах маленьким братством под руководством старца. Все эти отдельные монашеские жилища вместе с их обитателями составляют скит, которым управляет выбираемый на один год дикеос.

В верхней части широко раскинувшегося по склону монашеского поселка мы приметили Кириакон — так в афонских скитах именуют главный храм, в отличие от подобных храмов в монастырях, называемых соборными. Со скалы нам было хорошо видно, что небольшая площадка у почти отвесного обрыва, на которой располагался Кириакон, с трех сторон окружена довольно высокой стеной из серого камня. В ее верхней части виднелись маленькие окошечки, похожие на бойницы миниатюрной крепости. Рядом с храмом над пропастью нависло странное здание, выкрашенное необычно сочной кирпично-красной охрой, которую афонские иконописцы и строители собирают в трещинах на Каруле (см. фото 5 на вкладке).

Взяв направление на Кириакон, мы стали неторопливо спускаться по горной тропе в прозрачной тени деревьев, сменивших, наконец, растущие наверху кустарники. Неожиданно из-за поворо­та дороги послышались какие-то странные звуки, напоминающие не то всхлипывания, не то человеческую речь. Мы замедлили шаг и осторожно выглянули из-за скалы. У самого края дороги, в метре от обрыва, лицом к морю стоял с воздетыми к небу руками среднего возраста монах. На траве у ног его лежала обычная афонская торбочка. С великим сокрушением сердца он медленно повторял вслух:

— Кирие, Иису Христэ, элейсон мэ.

Слезы струились по его лицу, весь он был углублен в молитву и не слышал скрипа наших туристических ботинок за поворотом. Что было делать? Мешать не хотелось… Но время неумолимо двигалось к вечеру, скоро должна была начаться всенощная, ведь завтра — воскресный день. Нет, идти все же необходимо… И чтобы не смутить молитвенника, мы решили потихоньку вернуться назад, а затем вновь двинуться к повороту, производя как можно больше шума ботинками и разговором. Уловка сработала, и монах, услышав громкий скрип камней под нашими ногами, успел приготовиться к встрече с очень странными, громко разговаривающими русскими паломниками.

— Эвлогитэ, — как ни в чем не бывало произнесли мы обычное афонское приветствие.

— О Кириос, — смиренно ответил монах с легким поклоном.

Глава 23.

АФОНСКАЯ ВСЕНОЩНАЯ

Мы пришли вовремя. Скинули рюкзаки в келье архондарика — того самого красного здания, висевшего над пропастью, которое приметили издалека еще на подходах к скиту — и успели надеть легкие греческие рясы. Без них греки-священнослужители не входят в храм. С колокольни, расположенной недалеко за стеной, ограждающей площадь с храмом и архондариком, послышался звон ко всенощной. На свою афонскую (из валяной шерсти) камилавку я накинул почти не помявшуюся в рюкзаке наметку, которую по случаю приобрел в лавке Пантелеимонова монастыря, и еще раз убедился в ее удобстве для путешествующего монаха. Действительно, для того, чтобы случайно не повредить современный русский клобук, его приходится переносить в специальной круглой коробке. А небольшая афонская камилавка — всегда на голове, и оттого не мнется в любом путешествии, выпол­няя роль скуфейки. Но стоит лишь надеть на нее тонкую, невесомую и практически не занимающую в багаже место наметку, как она превращается в настоящий монашеский клобук. Аналогичным образом, кстати, шились и древние русские клобуки, также состоявшие из двух частей: круглой небольшой шапочки-камилавки и самого клобука, сшитого в виде островерхого, похожего на шлем, матерчатого куколя, который надевали поверх камилавочки. На древнерусских иконах, кстати, монахи изображаются именно в таких клобуках.

Почти все скитяне уже собрались в Кириаконе. Подтягивались еще только греки-паломники, а с ними и мы — три русских странника. Иконостас мягко светился разноцветными огоньками лампад и немногочисленных свечей. Всё остальное пространство храма тонуло в сумраке, который сгущался по мере удаления от иконостаса к западной стене. Там, при входе, мы заметили несколько свободных стасидий. Совершив обычное поклонение праздничной и храмовой иконам, а также всем присутствующим, мы встали в свои «формы» слева от входа. На клиросе прибавили огня в масляной лампе и раскрыли Постную Триодь. Прозвучал начальный возглас служащего иеромонаха и неспешно потекла афонская всенощная. Ритмическое пение мужских голосов действовало завораживающе. Из открытых Царских врат медленно поплыли струи сизоватого кадильного дыма. Аромат усилился, когда пономарь с воздухом на плечах, покинув алтарь, начал совершать каждение всего храма. В руке у него была кация19 — ручная кадильница в виде серебряного дракона с загнутым вверх и вперед хвостом. С хвоста свисало несколько бубенцов. Снизу, к животу чудовища крепилась вертикальная рукоять, которую он сжимал правой рукой, а тело дракона было вытянуто горизонтально вдоль всего предплечья, почти до сгиба его локтя. Обходя по кругу иконы, а затем каждого, кто находился в храме, пономарь одновременно совершал кадильницей легкие маятниковые движения в горизонтальной плоскости. Дракон при этом приветливо помахивал хвостом то вправо, то влево, ритмично звякая бубенцами. Чрезвычайно ловко пономарь приноравливал глухое позвякивание своих бубенцов к четкому ритму песнопений. Чихи-чихи-чихи-чихи — отбивали ритм бубенцы, необыкновенно воодушевляя и самих певцов, и всех молящихся. Было заметно, что ритм и музыка божественных песнопений захватили их полностью, заставив совершенно оторваться от обыденного, земного и тленного, чтобы приобщить к божественному и нетленному. Совершая по четкам Иисусову молитву, я тоже почувствовал, будто улетаю в какое-то иное пространство, в тот мир, где царствует любовь Божия.

Незаметно промелькнуло несколько часов службы. Стало заметно холоднее. Жаркий солнечный день давно уже сменился холодной весенней ночью. Каменный пол и стены не удерживали тепла. Но вот к большой железной буржуйке, стоявшей недалеко от меня, почти в самом центре храма против входа, подошел монах с охапкой дров. Через несколько минут буржуйка начала едва заметно багроветь, но затем вдруг быстро покраснела и от нее во все стороны заструились потоки горячего воздуха. Железная труба этой самодельной печки поднималась вертикально вверх под своды церкви и еще дальше — в центральную ротонду — и там, загибаясь, выходила через одно из окон наружу. В древности, конечно, никто не ставил здесь подобных отопительных сооружений. Вообще в афонских храмах изначально не предусматривалось никакого отопления, хотя зимой и в межсезонье климат на полуострове всегда был достаточно суров. Но всё дело в том, что прежние монахи просто не мерзли. Благодать Божия явно покрывала их (как духовно, так и физически) в значительно большей мере, чем нас, современных монахов. Впрочем, во все времена люди Божии, защищенные Его благодатью, не боялись холода. Потому-то русские святые — Прокопий Великоустюжский и Василий Московский — почти обнаженными ходили даже в самые лютые морозы. Кирилл Новоезерский зимой, в неотапливаемом храме, в любую стужу совершал Божественную литургию, стоя босиком на холодном полу. Да и на моей памяти всю зиму ходил босиком по снегу благодатный старец-архимандрит о. Павел (Груздев) († 1996 г.). Но ходил он так до тех пор, пока однажды «доперестроечные» милиционеры, испуганные необычайным явлением, строго-настрого не запретили ему «смущать народ». С той поры он надевал зимой на босу ногу огромные «бахилы», которые были ему явно велики. Здешние монахи рассказывают, что и сейчас в афонских пещерах, скрытых среди неприступных скал, живут подвижники, одежда и обувь которых давно истлели. Не испытывая холода, они даже зимой обходятся без одежды и без огня, согреваясь в непрестанной молитве благодатью Всесвятого Духа Божия.

Приятное тепло от печки оказалось коварным. От него меня разморило. Глаза сами собой стали закрываться, и я почувствовал, что время от времени мое сознание куда-то уплывает. Очень стыдно, но пришлось признаться себе в том, что я сплю стоя, как лошадь в стойле. Слава Богу, что подлокотники высокой стасидии, на которые я опирался, не дали мне упасть: то-то был бы конфуз! Вдруг сквозь полудрему я услышал, будто кто-то обращается ко мне. Открыв глаза, я встретил ласковый взгляд седобородого монаха из соседний стасидии. Пожилой грек по-английски пригласил нас выйти из храма и выпить по чашечке кофе.

 Взглянув на часы, я отметил: «От начала службы прошло только шесть часов. Значит, будет еще продолжение». Тут мы только обратили внимание на то, что греки-паломники и почти все монахи уже покинули Кириакон. Вслед за ними и мы вышли на свежий воздух под иссиня-черный покров бездонного ночного неба, по которому щедрой рукой Творец рассыпал бесчисленное множество звезд. Холодный морской воздух мгновенно сдунул остатки сна. В голове прояснилось, и в этот миг Господь сподобил почувствовать удивительно благодатное состояние любви ко всему Божьему миру. Всё и все стали такими родными, такими бесконечно близкими и дорогими, что от этого захлестнувшего меня теплого чувства любви на глаза навернулись непрошеные слезы.

Несколько ступенек вниз — и мы уже в помещении, где вдоль стен тянутся длинные лавки-диванчики. Центр этой своеобразной приемной тоже занят лавочками для гостей. Слева от входа, посередине стены, возвышается высокое кресло дикеоса. Пригласивший нас монах, почтительно склонившись, что-то сказал восседавшему на нем старцу, и тот, обратившись в нашу сторону, указал нам на диванчики поближе к себе. Когда все гости разместились по лавкам, послушники принесли на подносах чашечки с крепким кофе и блюдца с лукумом. Дикеос поинтересовался, откуда мы приехали, сколько сейчас монастырей в России, посещает ли народ храмы Божии и почему Антон оказался на Афоне в полевой военной форме. Все присутствующие тем временем неспешно беседовали между собой, а те, кто не готовился ко причастию, потягивали горячий кофе. Узнав, что Антон — бывший военный, дикеос удовлетворенно кивнул головой и сказал, что греки с нетерпением ждут исполнения пророчеств о взятии русскими войсками Константинополя. Так в разговорах прошло минут пятнадцать. Наконец дикеос поднялся, и вслед за ним потянулись к выходу все остальные. Служба продолжалась еще около четырех часов, но после небольшого отдыха и чашки кофе она прошла легко и молитвенно.

Если душа остается без благодатиtc "Если душа остается без благодати"

На рассвете по окончании литургии мы покинули Кириакон, а когда прощались с ласковым седобородым монахом, он пригласил нас после отдыха посетить его келью, которая располагалась совсем недалеко от Кириакона. Старец подробно объяснил, как удобнее пройти к его жилищу, и мы любезно раскланялись. Прежде чем растянуться на своей кровати в узкой и длинной комнатке висящего над пропастью архондарика, я вдруг обратил внимание на ее дальнюю стену. Вчера в спешке мы не заметили, что возле неё стоят большие золоченые створки Царских врат. Характерная форма самих створок, их размеры, орнамент сквозной резьбы и живопись икон в круглых виньетках не оставляли сомнения в том, что изготовлены они во второй половине XIX века в России. Обернувшись назад, я увидел справа от двери большую икону академического письма той же эпохи со славянской надписью. Еще одна небольшая русская икона висела на выбеленной стене между двух окон. «Вероятно, их принесли сюда из домовой церкви какой-нибудь разрушенной кельи, где некогда подвизались русские монахи», — решили мы и тут же мгновенно уснули.

Однако спали мы недолго, всего лишь часа два, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы почувствовать бодрость в теле и необыкновенный душевный подъем от невещественного, но ощутимого прикосновения благодати Божией. Это — как в детстве. Бывало, откроешь утром глаза… и захлестнет душу безудержной и необъяснимой радостью бытия. В ту пору глубокое, насквозь пронизывающее состояние беспредельного счастья не осознавалось мною как нечто сверхъестественное. Любовь Божия с такой силой захлестывала одновременно и душу, и маленькое детское тельце, что все мое существо, казалось, без остатка растворялось в неизъяснимом блаженстве — в блаженстве любви ко всему миру, к людям, и к каждой травинке, ко всякой букашке, к небу и солнцу, и ко всему, что согрето его лучами.

Уже потом, намного позднее я понял, что это благодатное состояние утрачивается нами с потерей детской чистоты, и многие из людей, навсегда покинув детство, никогда уже более не смогут ощутить его. Год за годом всё копятся и копятся наши грехи. Под слоем греховной тины чернеют и гниют человеческие души. В них поселяются пиявки сосущего одиночества, отчаяния и злобы. Иные души черствеют, сморщиваются и засыхают. А люди сгибаются под тяжестью какой-то невещественной, но безмерно тяжелой, словно каменной, глыбы. Часто они жалуются: «У меня будто камень на сердце». И жизнь их — зачастую внешне благополучная — становится мучительно безрадостной. Но когда при умножении грехов благодать Божия отступает в еще большей степени, души людей испытывают нечто еще более страшное — мучительное состояние почти космического ужаса. Тогда чудовищная черная сила ломает и рвет душу на части, и каждая ее частица стонет от невещественной боли в безумном желании скорее покончить с этим мучительным и бессмысленным бытием. Люди в таком состоянии начинают ненавидеть весь мир и все живое. Невыносимая душевная боль заставляет их стремиться к смерти и воспевать смерть с упоением и пафосом обезумевших рок-певцов. Они почти неосознанно стремятся к разрушению, к уничтожению себя и вместе с собою всего существующего. Подобное состояние испытывали раньше, по-видимому, одни лишь бесы, а теперь ощущают и люди, уподобившиеся им своей греховностью и безблагодатностью. Как страшно бывает мне слушать подобные рассказы из уст молодых людей, едва только вступивших в жизнь! Что остается им, лишенным Бога и Его благодати?! Общество, культивирующее сатанизм, оставило им на выбор самоубийство или временное обезболивание «опиумом для народа», но не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова, т. е. оглушение себя наркотиками, алкоголем и диким воем психоделической «музыки» в обществе таких же отчаявшихся смертников, тех, которые пока еще могут конвульсивно дергаться в наркотическом тумане на дьявольских нитях дискотеки.

Трудно мне было даже понять этих молодых людей… Но вот однажды Господь дал и моей душе возможность на минуту ощутить это состояние, хотя, думаю, лишь в малом приближении. И с тех пор открылось мне — что означает «душевная ломка» на самом деле. Всего лишь одна минута! Но я не знаю, что случилось бы с моей душой, продлись это ужасное состояние чуть дольше. Какая-то чудовищная сила рвала ее на куски. Казалось, что эта страшная сила с гудением накапливается где-то в груди, давит и мучительно больно растягивает ее в разные стороны, вибрируя от перенапряжения и готовясь с треском взорвать мою бедную душу, чтобы распылить и развеять ее останки по всей вселенной. Теперь-то я хорошо понимаю этих молодых людей, а потому — даже видя их искаженные сатанинской злобой лица — в состоянии испытывать к ним жалость.

Но волна детской радости, как в те далекие годы, неожиданно захлестнула сердце. От нее-то, пожалуй, я и проснулся. В окна архондарика вливались утренние потоки еще прохладного солнечного света. Тихо, стараясь не скрипеть половицами, я подошел к окну, а там — море до самого горизонта. И больше ничего, кроме моря и неба. Кажется, будто мы плывем на корабле, где-то очень-очень далеко от земли. Это — от того, что наша комнатка вместе с частью архондарика буквально висит над пропастью, удерживаемая в этом положении какими-то железобетонными конструкциями. Отец дьякон и Антон еще сладко посапывают под одеялами, укрывшись с головой, потому что в комнатке, действительно, свежо.

— Ну и пусть отдыхают. Пойду умоюсь.

И снова моя мысль возвращается к нашей несчастной, обезображенной сатанинской культурой молодежи. Как их утешить, как им помочь? Думается мне, что тягостное, рвущее душу состояние — еще не признак неотвратимой духовной смерти. Даже и в этом состоянии душа поддается исцелению. Надо лишь знать Того единственного Врача, Который может лечить эту болезнь. Только Он — Творец — в состоянии исцелить страдающую человеческую душу Своей божественной благодатью! Мрачные, мучительные состояния отступают и уходят навсегда, когда возвращается в душу утраченная за грехи благодать Божия. Возвращают ее не наркотики, не магические заклинания, а только лишь истинное покаяние и Таинства Церкви. Ими очищается душа от тяжести грехов, становясь вновь способной воспринимать в свой очищенный от скверны сосуд «живую воду» благодати Святого Духа. И чем более приближается человек к своей прежней детской чистоте, тем добрее и радостнее становится его душа. Об этом-то и говорил нам Христос: «…если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3). «Обратиться» — значит перейти в обратное состояние, т. е. вернуться к утраченной детской чистоте, которая способна привлечь к ребенку благодать Божию, а вместе с ней мир душевный, радость и любовь. Те из людей, которые в сознательной борьбе с собственными грехами и греховными привычками возвращают своей душе чистоту, — еще в этой жизни переходят в удивительное состояние, которое Христос назвал Царством Небесным, находящимся внутри нас. Тогда-то именно душа человека еще в этой земной жизни на­полняется радостью, миром и любовью Божией. И только это состояние может считаться «нормой» душевных состояний человека, той нормой, к которой мы все должны стремиться. Именно здесь кроется ответ на вопрос, который вот уже почти два столетия мучит всех психиатров мира: вопрос о психической норме…

Когда, наконец, завершив свой утренний туалет, с полотенцем на плече я вернулся в архондарик, отец дьякон и Антон были уже на ногах. Даже невооруженным глазом заметно было, что настроение у них просто замечательное.

— Вы ощутили, кстати, что на Афоне потребность во сне значительно меньше, чем где бы то ни было? — спросил я своих спутников.

 — Еще бы! — заулыбался отец дьякон, протирая очки и близоруко щурясь.

— Отцы, а вы помните, что нам предстоит визит в келью старца? — прошепелявил Антон одной половиной рта. В другой, пока он расчесывал волосы, была зажата резинка, которой затем перетягивались волосы на затылке.

Предвкушая удовольствие от нового приключения, каким Антону представлялось все наше путешествие на Афон, он хитровато зажмурился. Затем, поиграв мускулами: «Есть еще порох в пороховницах!», он сделал несколько разминочных упражнений, потом надел на себя свежую тельняшку, а сверху натянул камуфляжную гимнастерку. Наконец, мы взяли в руки свои палки и, распрощавшись с отцом-гостинником, вышли за железные ворота в каменной стене, отделяющей Кириакон, архондарик и большую круглую беседку, висящую над самой пропастью, от всей остальной территории скита.

Глава 24.

В ГОСТЯХ У СКИТСКОГО СТАРЦА

Добраться до кельи старца оказалось совсем нетрудно. Выйдя из-под арки ворот, мы повернули налево и немного прошли по дороге, зажатой между склоном горы и задней стеной Кириакона. Миновав колокольню, еще раз свернули налево и вдоль северной стены ограды начали спускаться вниз по тропинке, которая в самых крутых местах имела аккуратно выложенные каменные ступени. Оставив позади несколько келий, расположенных на террасированном склоне горы уступами одна над другой, мы, наконец, добрались до двухэтажного белого домика с длинным балконом по фасаду. Его подпирали металлические столбы, образуя под ним неширокую галерею. В тени балкона, спаса­ющего хозяина от летнего зноя, виднелись садовая скамейка и большие глиняные горшки с цветами. Искусно выровненная площадь небольшой терраски вокруг домика была идеально ухо­жена и засеяна газонной травой. За миртовой20 изгородью, покры­той пахучими густо-зелеными кожистыми листьями, виднелось несколько цветущих миндальных деревьев. Солнце уже начало припекать, и вокруг цветущего миндаля деловито гудел целый пчелиный рой. С тропинки мы свернули на ровную бетонную дорожку и через несколько метров уперлись в решетчатую калитку между двух кирпичных столбиков.

Постучали. За непрозрачным стеклом входной двери домика негромко скрипнули половицы. На пороге появился седобородый старец и любезно пригласил нас войти. Внутри келья походила скорее на дом профессора. В стенных нишах — полки со множеством книг, дорогие альбомы по иконописи, фрескам, архитектуре и истории. В пустотах между книгами — вазочки с изящными сухими веточками и цветами. На выбеленных стенах — старинные литографии в красивых рамах и греческая майолика. По домотканым полосатым дорожкам старец повел нас в свою домовую церковь. Она очень маленькая, но светлая и чистая. Здесь все сделано со вкусом: резной иконостас, иконы, стасидии, бронзовое паникадило.

— Эту икону, — старец показывает небольшую рублевскую Троицу, — прислали мне из России… А вот икона Серафима Саровского, это, пожалуй, самый почитаемый в Греции русский святой. У нас практически все знают его житие и поучения, особенно о стяжании Святого Духа. Книги о нем несколько раз издавали в Салониках на греческом языке. Да, великий был исихаст!

— А вы бывали в России? — поинтересовался Антон.

— Нет, не бывал. Но Россию очень люблю и много читал о русских святых, о ее истории. Одно время у меня даже жил келейником молодой человек из России. Я предполагал со временем постричь его в монахи. Но однажды, прожив у меня более полугода, он сказал, что хотел бы взять у своего духовного отца в России благословение, чтобы навсегда остаться на Святой Горе. Я, конечно, согласился, что на всё необходимо брать благословение и ничего не делать по своей воле. Он уехал обратно в Россию и через некоторое время написал, что духовник не благословил ему возвращаться на Афон.

Неожиданно из прихожей, которая более походила на кабинет ученого, донеслась трель телефонного звонка. От неожиданности мы втроем уставились на старца. Здесь, в диких горах, где нет даже электричества (за исключением тех, кто имеет солнечные батареи), — телефонный звонок?! Старец, видя наше изумление, виновато улыбнулся:

— Вот видите, даже и до нас дотянулась костлявая рука цивилизации. Это, наверное, звонит гостинник из архондарика.

Кратко переговорив по-гречески, он положил трубку и пригласил нас посидеть на солнышке. Мы вышли и уселись на скамейку.

В пещере преподобного Герасимаtc "В пещере преподобного Герасима"

— Если хотите, — предложил старец, — я могу показать вам пещеру, она совсем недалеко отсюда. Там в первой половине XVI века подвизался преподобный Герасим. Он был монахом нашего скита и здесь принял пострижение в великий ангельский образ. В пещере у кладбища он прожил около 10 лет, ведя очень строгую аскетическую жизнь. Позднее по благословению старцев св. Герасим отправился на поклонение ко Гробу Господню в Иерусалим и там был рукоположен во пресвитера патриархом Германом, который оставил его при патриаршем доме. Уже в то время многие, как и теперь, говорили, будто человеческое естество ослабело и подвиги, о которых они читали в древних житиях, стали совершенно уже невозможны. Но св. Герасим пристыдил этих малодушных. Удаляясь время от времени за Иордан для безмолвия и молитвы, он, по примеру Спасителя, в течение 40 дней ничего не вкушал. Действительно, человеческое естество в современном его состоянии само по себе не способно ни на какие подвиги. Как, впрочем, и никогда не было на них способно. Любые подвиги во все времена совершались только благодаря помощи свыше, т. е. не по естеству, а вопреки естеству — по благодати Божией. На самом же деле не естество ослабело (оно всегда было слабым после грехопадения прародителей), а ослабело произволение христиан в борьбе с грехом. Об этом, кстати, говорил и ваш преподобный Серафим. Но если человек отрекается от себя, от своих страстей и от любых душевных или телесных привязанностей ради Бога, — то Бог Сам начинает заботиться о нем, посылая ему свышеестественную помощь и укрепляя его Своей благодатью. Вы, наверное, читали об этом у Макария Египетского и преп. Исаака Сирина. И в наше время были здесь, на Афоне, великие подвижники, которые насмерть стояли в духовной войне с мысленными грехами и с похотью плоти. Жаль, что не переведены еще на русский язык жития старцев Иосифа Исихаста (Пещерника), который преставился в 1959 году, и вашего русского старца о. Тихона из Крестовоздвиженской кельи, принадлежащей монастырю Ставроникита. Этот блаженный отец Тихон, скончавшийся относительно недавно, в 1968 году, по рассказам его ученика — знаменитого и у нас на Афоне, и во всей Греции — старца Паисия, был абсолютным нестяжателем. Представляете, у него не было даже кухонной посуды! Вместо кастрюли и тарелки он использовал большую консервную банку. В обед он съедал лишь половину свежей смоквы (инжира), хотя нормальному человеку для насыщения необходимо съесть не меньше килограмма. Всё остальное старцу восполняла благодатная сила Святого Духа*.

Итак, когда блаженный Герасим почувствовал сладость благодатных молитвенных состояний, распаливших в нем божественную любовь, он стал стремиться к еще большему молитвенному уединению. Испросив благословение Патриарха, он уехал на остров Закинф, а затем перебрался на другой остров, Кефаллинию, где и поселился в пустынном месте у разрушенной церкви. Преподобный Герасим известен еще и тем, что в течение всей своей подвижнической жизни вместо хлеба употреблял в пищу одну только зелень и удостоился от Бога дара чудотворений. Однако и на этом острове он не мог долго скрывать свою святость от местных жителей. Узнав о его добродетельной жизни, они стали упрашивать блаженного Герасима создать рядом с восстановленной им церковью женский монастырь. Как оказалось, на острове было немало семей, в которых девушки из любви к Богу отказались от вступления в брак и жили в родительских домах, словно инокини. Об этих-то девицах и просили св. Герасима их родители. Увидев в такой необычной просьбе волю Божию, преподобный Герасим с усердием занялся возведением келий. Как только строительство было закончено, в новую обитель сразу же пришло 25 сестер. Мудрый и опытный пастырь, он бдительно следил за своим «стадом», обучая «овечек» мужественно отражать нападения мысленных волков — демонов — и терпеливо переносить любые скорби, напоминая, что «многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие» (Деян. 14, 22). О времени своего преставления он был извещен Богом за несколько дней до кончины. Преподобный призвал инокинь — своих духовных дочерей, всех благословил и мирно отошел ко Господу с молитвой о них в 1579 году.

— Потом, лет через двести, — продолжал старец, — в этой же пещере краткое время жил Акакий Кавсокаливит, который впоследствии стал основателем Кавсокаливского скита. Он тоже, как и его предшественник, преп. Герасим, был сугубым аскетом, питаясь, в основном, дикими травами и каштанами. А спал он всего лишь полчаса в сутки. От такой пищи у него открылся туберкулез с кровохарканьем, однако он прожил, исцелившись с помощью Божией, до 98-летнего возраста. Незадолго перед смертью его посетил инок Афанасий из нашего скита Святой Анны, которому старец открыл время своей кончины. Он перешел в вечность 12 апреля 1730 года. Да помянут и нас преподобные отцы Герасим и Акакий в своих молитвах перед престолом Божиим на небесах, — сказав это, наш старец перекрестился и встал со скамейки.

Поднялись и мы, с радостью приняв его приглашение посетить пещеру, о которой он только что нам рассказал (см. фото 10 на вкладке). По крутой тропинке, придерживаясь руками за кусты, вслед за старцем мы осторожно спустились с террасы, на которой стояла его келья. Наконец, достигли узкого и длинного горизонтального уступа, протянувшегося вдоль склона горы. Здесь наш проводник повернул влево. Удивительно легко перешел он по бревну через глубокую промоину и двинулся вдоль вертикальной стены слоистых доломитов, нависающих слева над тропой. Мы старались не отставать от старца, даже не позаботившись о том, чтобы точнее запомнить дорогу. И как впоследствии оказалось — зря.

Высокие деревья и кустарники, разросшиеся на склоне справа от тропы, плотной стеной закрывали горизонт. Море за ними совершенно не просматривалось. Создавалось впечатление, будто мы находимся где-нибудь в лесу средней полосы России. Густая сочная трава вокруг указывала на близость источника. Наконец, мы подошли к пещере и с удивлением обнаружили, что вход в нее закрыт… дверью. Присмотревшись внимательнее, мы поняли, что в полукруглое отверстие пещеры ее встави­ли совсем недавно — доски не успели еще потемнеть от времени, а красноватый тонировочный лак выглядел совсем свежим. Старец отворил дверь, нащупал в темноте спички и, несколько раз чиркнув о коробок, зажег тонкую восковую свечу. Узкая пещера с треугольным сводом осветилась мягким желтоватым светом. Вниз вело несколько ступеней. Старец спустился по ним, высветив огоньком свечи крошечное пространство внутри пещеры. Ее земляной пол тоже имел форму вытянутого треугольника. От входа, сужаясь, он уходил не более чем на два с половиной шага в глубь скалы. На небольшой каменной полочке, выдолбленной, возможно, еще преподобным Герасимом, стояли простенькие, по большей части бумажные, иконы. Уверенными движениями хозяина старец очистил фитиль лампады от нагара, достал из угла бутылку с маслом, долил его в цветной стаканчик и затеплил лампаду перед иконами. Затем он пропустил нас вперед, а сам отошел к ступеням, сел в единственную стасидию, которая каким-то чудом уместилась в нише справа от двери, вынул четки и погрузился в молитву. Опустившись на колени перед иконами, мы тоже молча молились. Каждый о своём. Ни единого звука не доносилось снаружи. Полная отрешенность от бесконечной суеты обезумевшего мира и сосредоточенная молитва в благодатной тишине пещеры. Вот где мы почувствовали — что значит Афон!

Вернувшись к келье старца, мы взвалили на плечи ожидавшие нас на скамейке рюкзаки и, распрощавшись, направились к калитке, прося его не забывать нас в своих молитвах.

— Советую вам сразу же, не задерживаясь, отправиться в монастырь Святого Павла, — напутствовал нас старец. — Вы как раз успеете туда до закрытия ворот. Вон по той широкой тропе.

— Но сегодня такой чудесный день, старче! Воскресенье! — обернувшись, ответил ему Антон. — хочется погулять, подняться в горы, полюбоваться природой.

— Нет, нет, дети мои, лучше не задерживайтесь, — старец улыбнулся, — а отправляйтесь-ка сразу к Святому Павлу. Прогулки по горам — пустое занятие. Пользы от них — никакой!

Глава 25.

ОСЛУШАНИЕ И… НАКАЗАНИЕ

И вот мы снова на дороге, которая вчера привела нас в скит Святой Анны.

— Похоже, нам влево, — я показал палкой направление. — Если не останавливаться в Новом Скиту, засветло будем у Святого Павла.

— Ну, ты что! Отец! — Антон заговорщицки подмигнул отцу дьякону (вижу, они что-то придумали за моей спиной). — это так банально, тащиться по горизонтали. То ли дело рвануть наверх! Покорить вершины! Небольшой десантный марш-бросок! Вот это я понимаю!

— С какой стати?! Старец благословил сразу — к Святому Павлу!

— Да день-то сегодня какой? Отец! Воскресенье! Ради такого дня нужно совершить восхождение в горы и устроить там маленький пик-ни-чок.

— У нас, кстати, осталось несколько супов быстрого приготовления, — поддержал приятеля отец дьякон, — не везти же их обратно в Россию! Мы и так таскаем их без толку вот уже две недели.

— Вcё это срочно нужно съедать! — поддакнул ему Антон. — По моим оперативным данным, у нас должны были еще остаться белые сухари, банка с маслинами, чайные пакетики и разовые упаковки с джемом.

— Да ведь нехорошо нарушать благословение!

— Ну и ничего плохого нет в том, что ради воскресного дня мы немного изменим маршрут и погуляем в горах.

Весело похохатывая, заговорщики ловко подхватили меня под мышки и развернули в другую сторону, лицом к уходящей вверх по склону извилистой тропинке. Что-то не лежала у меня душа к подобным развлечениям, отвык я уже от романтики, но, видя, как жаждут приключений мои спутники, все же согласился на этот поход, убедив себя, что нехорошо обижать друзей, да и продукты съедать, действительно, необ­ходимо.

Тропа круто забирала вверх, извиваясь меж громадных камней вдоль русла сухого потока. Его склоны были покрыты теперь уже редко встречающимися на Афоне огромными вязами. Мы казались себе муравьями, которые медленно и терпеливо ползут со своей ношей все выше и выше среди травяных стеблей и деревьев, высоко вверху раскрывших над ними свои зонтики-кроны. Но вот вязы остались где-то там, внизу. Перед нами — голые серые скалы с озорными пучками молодой травы, крепко вцепившимися в расщелины. При каждом порыве ветра кажется, что они машут нам своими зелеными платочками. На небольших уступах — качаются густые заросли терновника. А за спиной — стоит лишь обернуться — безбрежное голубое пространство: море и небо. Там внизу, в лазурной глубине, виден маленький кораблик. Над ним высоко в небе снуют белокрылые чайки. Но отсюда они кажутся лишь блестящими белыми точками. Даже их крики здесь не слышны. Полная тишина… и только шум ветра в кустах терновника. Ощущение иного мира, иного пространства.

Тропа стала еще круче. Для того чтобы сохранить устойчивость, пришлось сильнее наклоняться вперед, не дожидаясь когда тяжелый рюкзак опрокинет кого-нибудь из нас навзничь, иначе… катиться пришлось бы о-о-очень далеко. Полы подрясника стали путаться под ногами, и чтобы на них не наступать, я вынужден был остановиться и заткнуть их за пояс. Вскоре из-за каменных глыб высокого уступа впереди показалась совершенно  отвесная стена желтоватых известняков высотой не менее пятидесяти метров. По всей ширине ее покрывали глубокие вертикальные борозды. Было очевидно, что это «зеркало сброса» образовалось в результате не слишком давнего землетрясения. Разлом прошел вдоль оси хребта, и западный его отрог «съехал» по разлому вертикально вниз, образовав тем самым небольшое плато у подножья отвесной скалы. Взобравшись на него, мы с удивлением обнаружили за густыми зарослями терновника очень длинную двухэтажную келью. С восточной стороны, как обычно, она оканчивалась домовой церковью под традиционным сланцевым куполом, над которым возвышался небольшой четырехконечный крест. Даже издали было заметно, что келья уже давно заброшена и с годами пришла в совершенное запустение. Повсюду на плато в теневых участках еще лежал снег. Под ярким весенним солнцем, утопая по щиколотку в холодном белоснежном желе, через ложбину, окаймленную густой стеной кустарника, мы пробрались, наконец, к покинутому дому.

Земля вокруг кельи была тщательно выровнена, а в тех местах, где избежать перепада высот было невозможно, — выложены ровные каменные стенки, образующие низкие террасы. Когда-то на них был разбит огород. Теперь он весь зарос пока еще низкой, но сочной молодой травой, среди которой неожиданно ярко пестрели красные, желтые и фиолетовые бутоны еще не распустившихся тюльпанов. Вдоль кельи уцелело несколько фруктовых деревьев, на которых уже начали набухать цветочные почки. Рюкзаки, наконец, сброшены на траву. Теперь можно расправить затекшие плечи и, вдыхая полной грудью чистый горный воздух, подставить лица теплому весеннему солнцу. Здесь, с подветренной стороны, особенно хорошо чувствуется, что припекает оно совсем уже по-летнему.

«Пикник» у заброшенной кельиtc "«Пикник» у заброшенной кельи"

Когда мы немного отдышались, нас властно потянул к себе этот таинственный дом, похожий на старинный белый корабль с высокой кормой, увенчанной крестом. Скрипнула ржавыми петлями ветхая дощатая дверь — и мы оказались почти в полной темноте. Но это нам только показалось после яркого солнца, осле­пившего нас снаружи. Узкие солнечные лучи пролезли сквозь ще­ли рассохшейся двери и яркими золотыми клинками вспороли бархатный мрак первого этажа. Глаза вскоре привыкли, и мы увидели на земляном полу заброшенный сельскохозяйственный инвентарь. Теперь стала заметна и лестница, ведущая наверх. Мы

осторожно поднялись на второй этаж. Из темного коридорчика отворили дверь направо… Посередине очень светлой большой комнаты стоял старинный мольберт-тренога. Перед ним — маленькая скамейка с давно засохшими неотмытыми кистями в краске. На стенах с облупившейся штукатуркой — литографии конца XIX века с видами монастырей. На полочках — пузырьки, бутылочки и баночки из-под красок, старая квадратная кофемолка и помятый литровый самоварчик. На полу — ворох тряпья: стеганые одеяла с торчащими из всех дыр клочьями ваты, древние (когда-то белые) кальсоны, рваный подрясник и всякий другой уже не распознаваемый тряпичный хлам, пропитанный характерным запахом давно покинутого дома. За дверью напротив входа — кухня с небольшой печью, на которой до сих пор стоит сковородка, словно на ней сейчас будут что-то поджаривать. По-прежнему висит на гвоздиках кухонный инвентарь: большая деревянная ложка, толкушка для картофеля, шумовка и огромный ржавый нож с расколотой рукояткой. Пылятся на полках кастрюли, миски и керосиновая лампа с разбитым стеклом. Весь дом залит ярким солнцем, и оттого густой слой серой пыли, покрывшей в нем все предметы, виден особенно хорошо. Но почему-то грустно стало на сердце… Казалось, мы невольно подсмотрели чужую жизнь. Жизнь тех, кого уже давно нет в живых!

Продолжая осмотр, мы вернулись назад, к лестнице, а затем направились в восточную часть дома. Еще несколько комнат — и вот мы уже в домовой церкви келиотов. Она оказалась довольно вместительной. Высокий трехъярусный иконостас в стиле русского ампира. Большие иконы в классической манере с надписями на церковнославянском языке, позолоченный голубь в золотых лучах над высокими Царскими вратами — все это подтвердило наше предположение о том, что келья когда-то принадлежала русским монахам. В довершение всего на полу я нашел свернутую трубочкой цветную литографию Пантелеимонова монастыря с кораблем на рейде и множеством лодок у берега.

— Может быть, возьмем ее с собой на память? — спросил я своих спутников, показывая им литографию.

— Не стоит, — ответил Антон, — пусть здесь всё остается, как было.

Так литография и осталась лежать на стасидии. Мы спустились вниз и вышли на улицу. Время было обеденное. После восхождения на гору наши желудки ощущали это особенно хорошо. Пора было приступать к уничтожению продуктовых запасов, кото­рые мы на всякий случай захватили с собой из Москвы. Недалеко от кельи, там, где невысокая подпорная стена удерживала землю верхней террасы, ветра совсем не было. Здесь, под стеной, быстро собрав хворост, мы и разложили небольшой костер. По бокам воткнули две рогатины, доверху набили снегом армейский котелок и подвесили его над огнем. Ждать пришлось дольше обыкновенного. Снег медленно, словно нехотя, темнел и оседал в котелке, пока весь не превратился в ледяную воду. Наконец, крутым кипятком залили вермишель с сушеными овощами в картонных банках, и через 5 минут обед был готов. Но только тогда, когда чай задымился в наших кружках, мы неожиданно увидели, что ослепительно яркое солнце давно уже превратилось в огромный багровый диск, нависший над морским горизонтом. Мы и не заметили за разговором, как быстро оно склонилось к западу. Это не предвещало нам ничего хорошего. Сразу вспомнилось, что в южных странах ночь наступает довольно быстро, без привычных нам долгих российских сумерек, а стало быть, светового времени у нас почти не осталось. Резко похолодало. Антон, только что восседавший на солнце в одной тельняшке, быстро натянул на себя гимнастерку и спешно начал собирать рюкзак. Нужно было поторапливаться, чтобы успеть спуститься в скит до наступления темноты. Снежными комьями был забросан костер. Прихватив рюкзаки, быстрым шагом мы двинулись вниз по тропе. Но солнце, казалось, решило нас непременно обогнать. К сожалению, оно спускалось быстрее. И хотя мы очень спешили — у больших вязов нас нагнала и поглотила непроглядная ночная тьма. Вот тут-то и вспомнили мы благословение старца. Всё было понятно без слов: согрешили непослушанием — получите! Жаловаться теперь можно было только на себя. С немалым риском для жизни мы одолели оставшуюся часть пути по крутой и неровной тропе у обрыва, часто спотыкаясь об острые обломки скал.

Но вот последние несколько метров — и мы стоим уже на дороге перед глухой каменной стеной с запертыми на засов железными воротами. Какая странная тишина! Почему-то молчат даже цикады. Может быть, они боятся нарушить краткий сон монахов? Но нет! Какой-то очень знакомый шелест доносится снизу. Понятно! Это под скалой тихо журчит источник. Скит погружен во тьму. Среди деревьев и скал не видно ни огонька. Время ночной молитвы еще не пришло, и все монахи еще отдыхают. От одной мысли, что из-за своей глупости нам придется сейчас кого-то из них побеспокоить, — меня бросает в холодный пот. Взошла луна, но тень, падающая от стены, скрыла от спутников мое лицо. Наверное, это хорошо, потому что я чувствую, как густо краснею от стыда за свое бездумное легкомыслие, с которым я согласился на предложение братьев. Они, конечно, не дерзнули бы осуществить свой план, если бы я сам не поддался на их уговоры. Но теперь, сколько ни укоряй себя, — этим делу не поможешь.

Становилось все холоднее. Чтобы окончательно не замерзнуть, нужно было срочно что-то предпринимать. Иначе — простуда нам обеспечена. Посовещавшись, решили обогнуть стену с южной стороны в надежде найти хотя бы одно светящееся окно, в которое можно было бы постучать. К нашему счастью, мы вскоре увидели тусклый огонек керосиновой лампы, слабо освещавший келью второго этажа под самой крышей. Но как дотянуться до окна, расположенного метрах в пяти над землей?! Вскоре выход был найден. Связали ремнем два посоха, а затем с помощью отца дьякона я взобрался на плечи Антону и двухметровой палкой постучал в маленькое окошко… Никакого движения в келье! Постучал еще раз. Тишина.

— Если там даже и есть кто-то, — раздался снизу голос Антона, — то нам ни за что не откроют. Они наверняка подумают, что ночью в окно могут стучать только бесы. Да еще на такой высоте от земли!

Ночной «трюк» на крутом склонеtc "Ночной «трюк» на крутом склоне"

Стоя на его плечах, я почувствовал, как он весь затрясся от смеха. И хотя ситуация выглядела, скорее, трагичной, в моем сознании вдруг возник образ смертельно испуганного инока, забившегося в угол кельи, и, одновременно, представилась вся глупость нашего положения. Задохнувшись от смеха, я едва успел ухватиться за стену, чтобы не рухнуть с высоты на голые камни. И действительно, кому из здешних монахов могло прийти в голову, что трое ненормальных русских паломников глухой ночью на крутом склоне смогут проделать подобный трюк?! Некоторое время все трое молча давились смехом, зажимая себе рты ладонью. Кажется, следовало бы плакать, но вот парадокс — при полном понимании своей вины нам было ужасно, до боли в животе, ну прямо до слез смешно. А в результате пришлось долго шарить во тьме, отыскивая упавшие с носа очки отца дьякона. Но время шло, и с каждым часом температура падала все ниже и ниже. Мы основательно продрогли, пока, наконец, обнаружили в траве у самой стены потерянные очки.

— Ну, вот что, братья! Никого мы будить не станем! Сами во всем виноваты — самим и расхлебывать. Заночуем в пещере преподобного Герасима.

Мое предложение было принято молча. Половинка луны достаточно хорошо освещала тропу. Однако ночью окружающая местность изменилась до неузнаваемости. Исчезли разнообразие красок и четкость контуров. Огромные черные тени изменили все очертания. Луна высвечивала серебристым светом только то, что ей самой казалось интересным и важным. Все остальное тонуло, сливаясь, в таинственном мраке. Мы с трудом узнавали ориентиры, по которым можно было бы определить направление. Достаточно долго проплутав по темному лесу, каким-то чудом мы все же вышли к пещере преподобного. В ней было ненамного теплее. Лампада, которую добрый грек затеплил еще утром, слабым розовым светом едва разгоняла тьму в каменной нише с иконами. Мы надеялись, что за плотно прикрытой дверью нам удастся немного согреться. Из далекого прошлого вдруг вспомнилась фраза: «Ничего, надышим!»

Холодильник в пещереtc "Холодильник в пещере"

Братья усадили меня в единственную стасидию у входа, а сами устроились друг против друга на рюкзаках. На каменный выступ укрепили зажженную свечу и с четками в руках попытались сосредоточиться. В молитвенной тишине прошло около часа или немного более. Но что-то вдруг стало мешать молитве. Что именно? Вначале я не мог себе дать в том отчета. И только когда мое тело прошибло ознобом, я понял, что причиной тому был холод — тихий и незримый враг, который незаметно просочился в пещеру, заполз под одежду и покрыл все тело «гусиной кожей». Какая уж тут молитва! Дьякон зашевелился и громко зашуршал одеждой, растирая одновременно оба плеча:

— Отче, а ведь мы этак замерзнем!

— Точно! Скоро нам каюк будет. К рассвету превратимся в ледышки. Три генерала Карбышева в одной пещере, — подхватил Антон.

— Сами виноваты. Надо терпеть!

— Ну, вот еще! С моими-то бронхами терпеть в этом морозильнике, пока коньки не отбросим? — занервничал Антон. — Я еще далек от преподобия и на «тот свет» не готов.

— Что ты предлагаешь?

— Пойдем к архондарику и будем стучать, пока не откроют. Не умирать же нам здесь!

— Да ведь мы весь скит разбудим, братию переполошим!

— Ну и что? Должны же они проявить братолюбие к паломникам! Тут ведь люди замерзают!

— Замерзаем мы по собственной глупости. Не послушались старца — полезли в горы за приключениями… Кто же еще виноват? Это мы должны проявлять братолюбие. Ты вспомни, как они нас приняли! А мы станем будить людей, которым скоро уже подниматься на молитву?!

— Ну, вы как хотите, а я пошел.

Антон рывком надел на плечо рюкзак и направился к выходу. Виновато потупив глаза, вслед за ним поднялся и отец дьякон. Что мне оставалось делать? Пребывать в гордом одиночестве в качестве живого укора для малодушных? Неблагодарная это роль, тем более, что сам я виноват больше других. Видимо, и позор придется терпеть всем вместе. Тут неожиданно мне вспомнился звонок в келье у старца. Батюшки! Да ведь он же говорил по телефону именно с гостинником из архондарика! Значит, можно не будить всех скитян! Поначалу я обрадовался этой возможности, но тут же мне стало невыносимо больно при мысли, что придется беспокоить старого человека, который отнесся к нам с такой любовью. И от этого мое лицо снова залилось краской стыда.

Стучать пришлось несколько раз. Наконец, на балконе отворилась дверь. Испуганный голос старца крикнул в темноту: «Я уже сплю!» — и дверь стала закрываться. Антон поспешил успокоить его, потому что наш стук и голоса старец действитель­но принял за проделки нечистых духов, которые здесь, на Афоне, и не то могут вытворять. Я ожидал, что грек рассердится на нас за наше непослушание и нахальство. Было бы неудивительно, если б он отказался звонить в архондарик. Но старец проявил милосердие. Через минуту он снова вышел на балкон и сообщил, что гостинник нас уже ждет.

Переночевали мы в прежней своей келье над пропастью и, едва забрезжил рассвет, вышли на дорогу, ведущую к монастырю Святого Павла. Изгибаясь, она вьется вверх по склону. Все ниже и ниже уходят от нас кельи и каливы подвижников Святой Анны. Вот и последний поворот. С грустью мы оборачиваемся назад и в последний раз видим внизу далекий уже Кириакон, красный архондарик и келью доброго грека, белеющую сквозь густую зелень кустарников. Как странно! Всего-то немногим более суток — и так грустно расставаться! Словно все уже стали родными…

Глава 26.

ОТ СВЯТОГО ПАВЛА В ДИОНИСИАТ

Спустившись за скитом Святой Анны метров на сто, тропинка довольно долго вилась вдоль моря на одной высоте, но когда за поворотом далеко впереди показался монастырь Святого Павла, она резко нырнула вниз и сбежала по камням к самому побережью. Берег здесь представлял собой очень широкую полосу галечного пляжа, от которого вверх уходила хорошо утрамбованная дорога такой ширины, что могла бы служить посадочной полосой для «Боинга» или, по крайней мере, вертолетной площадкой для десятка аппаратов среднего размера. Такое наблюдение нас огорчило. Пока мы поднимались к монастырю, в головах роились самые невеселые мысли по поводу ближайшего будущего Святой Горы.

Афон и Мировое правительствоtc "Афон и Мировое правительство"

Еще в начале 90-х годов православные круги России познакомились с информацией о планах Мирового прави­тель­ства по борьбе с Афоном — оплотом Православия в Европе. В этом документе речь шла о необходимости постепенного уничтожения монашества на Святой Горе. С этой целью планиро­валось провести на Афон удобные для автотранспорта дороги, отменить запрет на пребыва­ние женщин на полу­острове, а затем превратить его в зону международного туризма с пляжами, рестора­нами, казино и другими публичными увеселительными заведениями. Даже глядя на эту дорогу, по которой свободно могли бы проехать шесть рядов автомобилей, становилось очевидным, что всё намеченное в плане медленно, но неуклонно выполняется. И если ничего не знать об этих поистине дьявольских задачах — совершенно невозможно объяснить появление на пустынном берегу небольшой бухты рядом с монастырем, где живет малочисленная братия, такой невероятно широкой дороги.

Всё это заставило нас вспомнить и другие свои наблюдения. Не раз мы удивлялись тому, что в то время как во всем мире всё больше людей отпадает от Христа, а Европа уже открыто признаёт себя постхристианской, когда европейские монастыри едва сводят концы с концами, — здесь идет мощное строительство, в которое МВФ вкладывает миллионы долларов. Весь Афон сейчас представляет собой одну гигантскую стройку. Нередко можно видеть, как над монастырскими стенами и храмами возвышаются огромные башенные краны. Их стальные конструкции привносят в гармоничное единство природы и древних строений страшный диссонанс. По Святой Горе, где столетиями грузы перевозили только на мулах, снуют десятитонные самосвалы. Тарахтят за стенами дизельные электро­гене­раторы, питаю­щие током мощные бетономешалки, всюду суетятся десятки наемных рабочих. В основном, это понтийские греки из бывших советских республик, а также сербы, румыны, украинцы и русские, которые приезжают сюда на заработки. Многие из них — люди совершенно далекие от веры и Церкви. Монахи рассказывали нам, что за последние годы на Афоне уже не раз совершались кражи и даже грабежи с убийствами монахов. Они, как правило, раскрывались. Замешанными в них оказывались рабочие. Но не преступления их беспокоят. Многие афонские монахи считают, что Международный Валютный Фонд, который является важным рычагом в руках пока еще тайного Мирового Правительства, вовсе не заинтересован в укреплении Православия на Святой Горе. Совсем наоборот! А деньги эти выделяются Фондом лишь для того, чтобы сами монахи подготовили монастыри к достойному приему ожидаемых в недалеком будущем полуголых туристов. Мы тоже были буквально поражены тем, с каким вкусом отделывают паломнические кельи и приемные залы в архондариках афонских монастырей. Для православных паломников всё это совершенно ни к чему, а для монахов — тем более. К сожалению, от прежней монашеской простоты в них уже ничего не осталось. Но наибольшее изумление, приводящее буквально в ступор паломников из России, вызывают неподражаемые образцы дизайна, которым блещут новые монастырские туалеты. Роскошные керамические плитки с цветной майоликой в бордюрах, бронза и зеркала, уникальная сантехника. Всё это тонко и гармонично сочетается с элементами старины, например, с декоративными балками и консолями потолка из старого потемневшего дерева в прожилках или старинными керамическими и медными сосудами, украшенными икебаной. Каждый такой зеркально-фаянсовый шедевр стоит, по самым скромным подсчетам, десятки тысяч долларов. Видя все это, мы недоумевали вначале: кому и зачем это нужно? Но ответ напрашивался сам собой: ни один доллар из этих вложений не пропадет для будущего туристического бизнеса, когда монастыри превратятся в роскошные гостиницы для богатых бездельников.

Всё это — в будущем, хотя, возможно, и недалеком. А пока, слава Богу, мы еще можем вкусить настоящего афонского духа. Есть еще здесь истинные подвижники, молитвен­ники и праведники, ради которых еще удерживает Господь занесенный над Афоном ритуальный масонский меч.

Монастырь Святого Павлаtc "Монастырь Святого Павла"

В монастыре Святого Павла, который в течение почти четырехсот лет (до 1744 года) был славянским, нас приняли очень радушно. Мы помолились в соборном Сретенском храме с необычным иконостасом из серо-голубого мрамора, приложились к частицам мощей, которые были вынесены на середину для покло­нения, и с удивлением увидели те самые Дары, что были принесе­ны волхвами младенцу Христу. В ковчеге под стеклом лежали тон­кие узорчатые пластинки из золота, кусочки смирны и ладана. Две тысячи лет тому назад их приняла в Свои руки Пресвятая Бого­родица. Долгое время потом они находились в сокровищнице византийских императоров, а после падения Константинополя оказались в руках турецкого султана. В монастырь Святого Павла, который принадлежал в то время сербам, они попали благодаря супруге султана Мурата I. Его жена, Мария (Маро), была христианкой, дочерью сербского правителя Георгия Бранковича — большого благодетеля монастыря. Она преподнесла Дары Волхвов сербскому монастырю в 1470 году, и на том месте, где состоялась передача, был поставлен памятник в виде арки с изображением этой встречи.

Немалую роль в жизни монастыря Святого Павла сыграли и русские цари. После подавления турками греческого восстания в 1821 году монахи за неуплату налогов были изгнаны из своей обители. Возвратились они в монастырь только благодаря щедрой помощи Александра I и Николая I. Вспомнили мы и рассказ о. Иринея о том, что с 1941 по 1946 год духовником монастыря был русский старец Софроний (Сахаров).

С благодарностью за теплый прием мы покинули обитель и спустились к морю, чтобы вдоль побережья добраться до монастыря Дионисиат, не поднимаясь, если это будет возможно, в горы. Сначала шли по совершенно пустынному широкому пляжу, поскрипывая крупной мраморной галькой. Холодный весенний прибой плескался почти у самых ног, оставляя на камнях пену, водоросли и выбеленные морской солью и солнцем обломки древесных стволов. Пляж неожиданно кончился перед вертикальной стеной зеленого слоис­того серпент!ина21 (змеевика). Неожиданно сочный салатовый цвет этой горной породы настолько привлек наше внимание, что мы решили немного здесь задержаться и, сбросив тяжелые туристические ботинки, походить по воде босыми ногами. Серпентиновый массив высту­пал метра на полтора в море, и, для того чтобы посмотреть, можно ли его обойти, нужно было пройти несколько метров по щиколотку в воде. За выступом мы обнаружили глубокую, но узкую пещеру, которую промыли морские шторма в одном из наиболее мягких вертикаль­ных слоев серпентина. Дальше шли отвесные скалы. Пришлось вернуться назад и обычным путем по тропе над крутым обрывом пробираться к Дионисиату.

Беседа с английским лордомtc "Беседа с английским лордом"

Когда мы подходили к монастырю, уже вечерело. Трехэтажные белые кельи-эркеры, нависшие над высокими грозными стенами, окрасились в благородный пурпур. Оттенок его, по мере нашего приближения, постепенно менялся. Солнце опускалось все ниже, и багрянец, вбирая в себя вечернюю синеву, набухал фиолетовым цветом архиерей­ской мантии, которая заботливо покрыла монастырь и окрестные скалы. В коридоре архондарика нас перехва­тил огромного роста монах в черной шерстяной кофте и такой же вязаной шапочке. Сразу сообразив, что мы — паломники, он на великолепном английском пригласил нас в приемную залу. Когда же выяснилось наше российское происхождение, он вместо кофе предложил нам горячего чаю с закуской. Мы, конечно, отказываться не стали. Антон мгновенно сообразил, что упускать такого собеседника ни в коем случае нельзя. С греками, не владеющими иными европейскими языками, общаться было крайне сложно, поэтому англоязычный монах у нас котировался очень высоко. Антон попросил его посидеть с нами, и тот охотно, без тени стеснения, согласился. Извинившись за отлучку, он сходил вначале на кухню и вернулся с большим подносом еды и чашками с дымящимся чаем. Этот громадный широкоплечий гигант двигался на удивление легко и плавно. Ни малейшей разболтанности и неуклюжести в его походке не замечалось даже тогда, когда он шел с наполненным провизией подносом в руках. Очень простой в обращении, скромный и мягкий человек, этот монах казался каким-то особенным. Но чем он отличался от других? Об этом мы в тот момент не задумались.

— Простите, — отхлебнув глоток чаю, обратился к нему Антон, — откуда у вас такое великолепное лондонское произно­шение?

— Я, видите ли, англичанин, — ответил он, улыбнувшись, и тоже отхлебнул глоток чаю.

Мы все чуть было не поперхнулись, услышав такой ответ. Черноволосый, с широкой, уже седеющей бородой, английский лорд, отпрыск древнего рода, так органично вписался в обстановку греческого монастыря, что и сам постепенно стал похож на грека. Теперь-то стало понятно, почему он показался нам особенным!

— Но как же вы оказались на Афоне? Чем занимались прежде? — посыпались на него вопросы.

— Был художественным руководителем балетной труппы, балетмейстером. Мы успешно гастролировали по всей Европе и Америке, но тогда я ничего еще не знал ни о Боге, ни о Православии.

— С чего же началось ваше обращение?

— Представьте себе, — с дьявола.

— То есть как с дьявола? — от удивления у Антона даже глаза округлились.

— А вот как. Однажды мы были на гастролях в Латинской Америке. Там я и услышал впервые о колдунах — «бруджо» из индейских племен «габиза» и «потэ», которые, как считают многие, являются потомками древних инков. Этих колдунов называют еще «курандейро». Они считаются добрыми колдунами, то есть знахарями, хотя их методы мало чем отличаются от колдовства, которым пользуются злые колдуны — «фитэсейро». Между выступлениями нашей труппы у меня было достаточно времени, чтобы из любопытства посетить некоторых из них и даже присутствовать при совершении различ­ных обрядов и ритуалов. То, что я узнал от них, и то, что увидел своими глазами, полностью ниспро­вергло мой прежний материалистический взгляд на мир. Для меня стало совершенно очевидным существование другого, невидимого, духовного мира, в котором обитают разум­ные сущности. Одни из этих сущностей называются у индейцев духами, а другие считаются душами умерших предков. Я убедился в реальности воздействия этих духов на людей, в реальности контакта с ними. Это был полный переворот в сознании. Теперь оказалось, что мир устроен совсем не так, как тому меня учили в колледже и в университете. Мне стало ясно, что религия — не абстракт­ное умствование для успокоения слабовольных и слабонервных людей, а отражение бытия новой для меня духовной реальности. Вернувшись в Англию, я долго осмысли­вал увиден­ное, много читал и пришел, наконец, к выводу о том, что духи, с которыми контактировали фитэ­сейро, как, впрочем, и курандейро, с точки зрения христианства — бесы. Вот так, с помощью демонов (не смейтесь), я и начал свой путь к Богу.

— Вероятно, ваши родители относятся к англиканской церкви? — спросил о. дьякон.

— Во всяком случае, все мои предки до ХI века были православными, как и прочие англи­чане. И только после завоевания Британии нормандцами вынуждены были перейти в католичество. Это был крестовый поход Папы против Православия в Англии.

— Да, мы читали об этом. Удивительно! В то время как вся Европа была под властью Римского папы, Англия сохраняла духовную связь с Православным Константинополем. В ней дольше всего продержалось Православие. Известно даже, что многие греческие епископы в старости удалялись на покой в английские монастыри, считая их достаточно строгими и благополучными в духовном отношении. Кстати, в жилах великих русских князей текла и английская кровь. Дочь последнего православного короля Англии, Харольда — Гита — стала женой Владимира Мономаха.

— Да-а! В истории много удивительного! Видите, какая параллель? Раньше греки жили в английских монастырях, а теперь англичане живут в греческих! Я ведь здесь не один. В других монастырях тоже есть монахи-англичане.

— Но все же, как вы оказались на Святой Горе?

— Опять же благодаря гастролям. Мы в тот раз выступали в Фессалониках. Однажды между спектаклями образовался свободный промежуток времени дня в четыре. Все танцоры разъехались на отдых: кто уехал в Афины, кто — купаться и загорать на море. Мне же случайно попался в книжной лавке буклет с видами афонских монастырей. Прежде я о них ничего не знал. Надо же, — подумал я, — в наше время есть еще люди, которые настолько верят в Бога, что посвящают ему всю жизнь! Четыре дня я провел на Афоне. Посетил несколько монастырей, ходил на службы и был просто потрясен. Господь дал мне возмож­ность ощутить такую благодать, что все эти дни я пребывал в состоянии неописуемой детской радости и благоговейного умиления. Действительно, такого душевного мира и такой радости, можно даже сказать — восторга, я не испытывал с детства. Гастроли закончились, мы уехали, но в течение года у меня в ушах звучали дивные греческие песнопения. И представьте! Меня, балетмейстера, стала раздражать музыка наших балетов! Я выписал по каталогу греческие песнопения и часто их слушал. Через год я вновь посетил Афон и понял, что хочу остаться здесь навсегда. В этом самом монастыре, по милости Божией, я встретил своего будущего духовника и получил благословение приехать. Но моему желанию суждено было сбыться только через два года. Именно столько времени понадобилось, чтобы уладить все дела в миру.

Бывший балетмейстер взглянул в окно.

— О-о! Уже поздно! Пойдемте, я отведу вас в келью для паломников. Перед службой вам нужно немного отдохнуть.

Мы еще долго ворочались в постели. Рассказ английского лор­да не давал уснуть. Удивительны судьбы Божии! Как Он находит среди самых разных народов мира, среди язычников и атеистов людей с открытым и добрым сердцем, способных откликнуться на Его зов?! В Уганде и Заире, в Китае и Австралии, в Англии и Боливии люди, не знавшие Христа, становятся христианами. И не просто христианами, а именно православными! Господь находит их, стучится в двери их сердец, и они открывают Ему. Разве это не чудо?!

Глава 27.

БЛАГОСЛОВЕНИЕ ГЕОРГИЯ ПОБЕДОНОСЦА

Весь Афон полон чудес, с ними встречаешься буквально на каждом шагу. И каждый монастырь имеет что-то особенное, какую-то свою, характерную только для него святыню, через которую Создатель вселенной, изменяя ход естественных законов, положенных Им в основу тварного мира, проявлял и проявляет Свою власть и Свою любовь к любящим Его даже тогда, когда по-отечески наказывает согрешающих.

В болгарском монастыре Зограф, где мы слушали окончание Великого Канона на первой седмице Великого поста, есть поразительная икона Георгия Победоносца — одна из самых почитаемых икон на православном Востоке. Возможно, о ней кто-нибудь из наших читателей уже слышал. Но одно дело — слышать, и совсем другое — увидеть величайшую святыню своими глазами, замерев перед нею в молитвенном созерцании. Благодаря этой иконе и сам монастырь часто называют Георгиевским, поскольку именно с ней связана история его возникновения. Попытаюсь по возможности более точно вспомнить рассказ болгарских братьев.

Во времена правления Византийского императора Льва Мудрого (Х в.) трое из младших сыновей болгарского царя, которые не претендовали на престол, удалились на Афон, приняли по­стриг и стали жить в отшельничестве. История донесла до наших времен даже их монашеские имена. Царственных отшельников звали: Моисей, Аарон и Иоанн. В густом лесу на пологом склоне широкого ущелья, по дну которого и сегодня весело бежит с гор прозрачный ручей, неподалеку друг от друга братья построили себе по келье и, уединившись, приступили к «умному деланию». Со временем они расчистили в лесу обширную площадку и построили на ней церковь, надеясь впоследствии собрать здесь иноческую общину и организовать благолепное богослужение с настоящим монашеским пением. Когда же церковь была окончена, строители долго не могли прийти к единому мнению по поводу ее посвящения. Один из братьев предлагал освятить храм в честь Афанасия Афонского, а другой — в честь Божией Матери. Были и другие предложения с обеих сторон, но найти общего языка братьям так и не удалось. (К сожалению, это часто случается даже с сознательно верующими людьми и указывает на глубокую поврежденность наших душ грехом гордыни). И все же выход был найден:

— Знаете, братья, что сделаем? — сказал один из них. — Изготовим большую доску для будущей храмовой иконы, поставим ее в церковь и будем молиться, чтобы Господь Сам указал — в честь кого освящать наш храм. Быть может, Он явит какое-нибудь чудо...

Как решили, так и сделали. Изготовили доску высотой примерно в метр и шириной — сантиметров семьдесят для иконы, на которой будет со временем изображен тот святой, в честь которого, если Бог откроет Свою волю, они назовут церковь. Итак, эту доску оставили в храме…

Как и все афонские монахи, молились братья ночами. Однажды яркий свет внезапно разогнал вязкую ночную тьму в чаще леса вокруг церкви, осветив поляну и деревья вокруг нее. Оба брата заметили этот свет из окон своих келий — и ужаснулись:

— Пожар! Горит наша церковь! Кто-то ее поджег! — И… бегом к поляне. Действительно, ярким светом пылали окна, но ни дыма, ни языков пламени не было видно.

Бегство из Палестиныtc "Бегство из Палестины"

В это время далеко на юге опустилась над Палестиной тревожная ночь. Где-то за стенами монастыря святого Георгия, среди голых каменистых холмов, отвратительно выл шакал. Перед ночной службой настоятель прилег немного отдохнуть. Стоило только закрыть глаза, и он словно провалился куда-то во мрак. Но вот сквозь сон чувствует игумен, как свет проникает через закрытые веки. «Неужели проспал?» Он открывает глаза и вскакивает с жесткого ложа. В келье — яркий свет. Перед ним стоит неизвестный в воинском облачении. Медленно до игумена начинает доходить, что это великомученик Георгий — небесный покровитель монастыря.

— Быстрее собирай всех монахов, — говорит Георгий, — берите святыни, а также все необходимое, что сможете унести, и спешите на пристань. Днем из Иоппии (Яффы) уходит корабль, не медля садитесь на него и плывите в Элладу, на Святую Афон­скую Гору. Если опоздаете — придут разбойники, разграбят и сожгут монастырь, а всех вас убьют.

Георгий исчез, а игумен, весь в поту, открыл глаза и сел на своем ложе в темной келье, освещаемой слабым огоньком лампады у иконы Спасителя. Что это было? Бесовское наваждение или Божие предупреждение? За окном раздался знакомый стук деревянного била, призывающего монахов на молитву. Когда вся монастырская братия собралась в притворе, игумен поведал о своем сне и волнении, которое осталось после него. Однако никто из братии не решился ответить на вопрос: от Бога ли было это видение, или от искусителя.

Вдруг из глубины церкви раздался испуганный крик экклесиарха, который по обычаю зажигал лампады перед образами на иконостасе. Покинув притвор, все бросились в церковь и с изумлением увидели, что находившаяся в местном ряду22 иконостаса главная храмовая икона Георгия Победоносца исчезла. Но самое поразительное заключалось в том, что исчезло только само изображение, состоящее из красочного слоя и грунтованной матерчатой паволоки, наклеенной на доску. Сама же доска так и осталась стоять в иконостасе чистой, словно была только что приготовлена для письма. Только теперь все поняли, что видение настоятеля было истинным. Небесный покровитель монастыря видимым образом как бы убеждал братию поторопиться, забрав чудесным образом свою икону из обреченного монастыря.

Городок Лидда находится всего лишь в 30 километрах от Средиземноморского побережья. Здесь родился святой великомученик Георгий, здесь же он был и похоронен в пещерном склепе, над которым теперь высится церковь. В ней хранятся частица его мощей и оковы с железным ошейником. Ими мученика приковывали к стене на ночь после очередной пытки. Как мне рассказывал когда-то греческий священник из этой церкви, многие верующие, особенно одержимые нечистыми духами, исцелялись на его глазах, надев на шею стальной ошейник святого Георгия.

Монастырь, носящий имя великомученика, был расположен недалеко от Лидды в каменистой пустыне, ближе к побережью, поэтому монахи, взяв только богослужебные принадлежности, книги и самое необходимое, добрались до пристани в Иоппии раньше полудня. Здесь, покачиваясь у причала, готовился к отплытию корабль. Он словно ожидал бегущую к нему толпу монахов. Как только последний из них взошел на палубу, капитан дал знак, и на реях взвились белые паруса. Соленый утренний бриз погнал корабль от берега на север, в Грецию.

Чудесное обретениеtc "Чудесное обретение"

Оба брата выскочили из своих келий во влажную ночную тьму и бросились к поляне, освещенной горящей церковью. Запыхавшись, вбежали на паперть. Но запаха дыма не чувствовалось и здесь. Лишь из-под двери пробивалась тонкая полоска света. Заскрипели новые петли, и... пораженные увиденным, братья застыли у входа. Яркий золотистый свет исходил от иконы. На пустой деревянной доске, приготовленной ими для храмового образа, появилось поясное изображение Георгия Победоносца.

Долго не могли они прийти в себя от радости. Благословение Божие было ясным и осязаемым. Церковь будет названа и освящена в честь Георгия Победоносца. Так указал Сам Господь.

Прошла неделя. Было раннее утро, на стеклах в узких окнах купола заиграли первые лучи восходящего солнца. Один из братьев, воздев руки у престола, негромко и в то же время торжественно возгласил:

— Слава Тебе, показавшему нам свет!

Другой, стоя на клиросе, запел:

— Слава в вышних Богу...

Утреня подходила к концу. Еще не смолкла последняя ектения, как чуткое ухо певца уловило какой-то шум на тропе, поднимавшейся от моря к храму. А когда служащий брат вышел на отпуст, отворилась дверь и в церковь один за другим вошло множество иноков. Они чинно стали прикладываться к иконам, но вдруг между ними возникло какое-то замешательство. И тут из толпы раздался удивленный возглас:

— Смотрите! Это же наша икона!!! Это наш Георгий!!!

Все обратились направо, туда, где находилась новоявленная икона великомученика Георгия. Гости, как завороженные, молча взирали на чудесно обретенный храмовый образ.

— Откуда вы? — спросили их три изумленных брата-болгарина.

— Мы приехали из Палестины, из монастыря Святого Георгия. Бог открыл нам через явление нашего Небесного покровителя, что монастырь будет разрушен разбойниками и мы должны его покинуть. Сам Святой Георгий обещал указать нам место на Афонской Горе, где мы сможем поселиться всем братством. Его икона, находившаяся прежде в иконостасе нашего соборного храма, исчезла. Осталась от нее только пустая доска… Когда, наконец, мы добрались до Святой Афонской Горы и стали искать себе пристанища, то, поднявшись от моря вверх по ручью, нашли это достаточно ровное и пустынное место, храм, а в лесу всего лишь три одиноких кельи. Увидев теперь в вашей церкви исчезнувший из Палестины образ своего Небесного покровителя, мы поняли, что он сам незримо привел нас сюда. В том, что образ св. Георгия чудесным образом, как на крыльях, перелетел через море на Афон и приклеился к вашей доске, мы видим волю Божию, и если вы примете нас, поселимся здесь.

Сомнений не оставалось! То, о чем мечтали трое братьев, совершилось самым необычным образом, и притом в самый короткий срок. Теперь у них был монастырь с опытным игуменом во главе и всем церковным клиром: иеромонахами, экклесиархами, чтецами и певцами. Так возник Георгиевский монастырь, получивший на Афоне имя Зограф, что значит художник, иконописец. Это название отразило в себе память о чудесно появившемся на пустой иконной доске замечательном образе святого великомученика Георгия Победоносца.

Вразумление архиереяtc "Вразумление архиерея"

Прекрасно сохранившаяся до нашего времени икона Георгия Победоносца в монастыре Зограф вскоре стала известна не только всему Афону, но и всей Греции. От нее истекало такое большое количество исцелений и чудотворений, что один греческий архиерей, прослышав об этом, начал сомневаться в истинности происходящего.

— Ну, уж ладно, слыхал я и про чудотворные иконы, и про всяческие исцеления, но не в таком же количестве! Нет, здесь явно скрывается ложь, это всё монахи придумывают! Чудеса чудесами, но не такие же сверхъестественные! Более скромными должны быть чудеса. Монахи преувеличивают или придумывают их для того, чтобы привлечь в монастырь побольше паломников. Хитрят они, конечно, из корыстных соображений, надеясь направить денежную реку в свой монастырь. Поеду в Зограф — и покажу им, как народ обманывать!

С почтением принимают в Зографе прибывшего архиерея. Но он уже заранее настроен против этого монастыря и его насельников. Не верит он в чудотворность иконы Георгия Победоносца, в то, что столько чудес истекает от нее и столько бед человеческих врачует своим предстательством пред Богом святой великомученик Георгий. Он входит в храм и небрежно спрашивает:

— Ну, где там у вас эта икона... чудотворная? Покажите-ка мне ее.

— Вот, владыко, посмотрите — это наша главная святыня: чудесным образом перенесенная сюда из Палестины икона св. Георгия Победоносца.

Архиерей смотрит и со смешком говорит:

— Вот эта, что ли?! Чудотворная?!

И пальцем тычет прямо в лик святого. Когда же он попытался отнять палец от иконы, оказалось, что палец прилип. Архиерей его тянет и дергает — а палец не отнимается. Придя в себя, он начинает с плачем молиться, а сам все тянет палец: боль ужасная, но икона палец не отдает! Стали тогда служить молебны с акафистом великомученику Георгию. Архиерей поет, молится и плачет, просит прощения за свое неверие. И день, и ночь — несколько суток висит он перед иконой на вытянутой руке, на своем прилипшем пальце, умоляет отпустить его. Но, видимо, так велико было неверие этого архиерея, что решил наказать его святой Георгий и ради вразумления самого архиерея, и ради наставления всем прочим.

Что делать?! Принесли тогда скальпель и отрезали подушечку указательного пальца. Так до сего дня этот засохший кусок архиерейского пальца и находится на иконе, справа, у самой ноздри великомученика. Довелось и мне созерцать его своими глазами. Удивительное это зрелище! Представьте себе какую-нибудь поверхность, покрытую толстым слоем клея «Момент». Если прикоснуться к чуть подсохшему клею пальцем, а затем потянуть палец вверх, вслед за ним потянется и прилипший к нему клей, образуя как бы маленький конус вулкана. Но ведь каждому понятно, что левкас и красочный слой на иконе — это совершенно сухая, твердая, можно сказать, окаменевшая, поверхность. Ее возраст, прежде чем архиерейский палец дерзновенно к ней прикоснулся, составлял к тому времени не менее 7 веков... И вдруг я вижу, что этот окаменевший красочный слой с левкасом приподнялся, словно на какой-то момент он сделался липким, как клей, оттянутый пальцем архиерея на сантиметр от поверхности доски — да так и остался застывшим вместе с засохшим куском мяса... По всем законам физики такого быть не могло. Но это было. И мы созерцали застывшее чудо своими глазами: отрезанный край пальца, влипший в поверхность краски.

Глава 28.

ИЗ КОНСТАМОНИТУ В ВАТОПЕД

Ранним утром, едва успел растаять предрассветный туман, мы вышли из надвратной башни монастыря Констамониту. Тропа вела нас вверх — к бездонному голубому небу, которое начиналось прямо за оливковой рощей. Пробившись сквозь густое сито листвы, всю рощу насквозь тонкими иглами пронизывали лучи восходящего солнца. Прозрачные росинки, рассыпанные по серебристой поверхности оливковых листьев, падая за воротник, заставляли нас время от времени вздрагивать. Прохладный воздух, насыщенный голубым светом, был настолько чист и ясен, что каждый полевой цветок у дороги, каждая ветка дерева и даже тонкие стебельки трав создавали свой особый, очень четкий и неповторимый графический рисунок, который, вплетаясь в общую картину, продолжал тем не менее жить своей самостоятельной жизнью.

Мы поднимались по узкой тропе вдоль ущелья все выше и выше к перевалу, а когда, наконец, решили перевести дух — все трое, не сговариваясь, обернулись, чтобы последним взглядом запечатлеть в памяти оставленные внизу красные черепичные крыши, высокие тонкие трубы и купола приютившего нас этой ночью монастыря. Хорошо запомнилось ощущение легкости, почти полета в прозрачном воздухе над утопающим в зелени афонским ущельем. Уже в Москве это впечатление облеклось у отца дьякона в поэтическую форму. Вскоре по приезде он прислал мне небольшое стихотворение с посвящением.

Покидая обитель Констамониту

Жизнь начинается с новой страницы,

Светлой, как утро. И странники-птицы

Взмывают над крышами из черепицы.

К ветрам и утесам, над пиками башен,

К вершинам Афона — надмирного мира,

Вкушая от яств пренебесного пира —

Свободы и счастья невидимых брашен.

«Черное дело»tc "«Черное дело»"

Но вот, наконец, тропа вынырнула из чащи леса, и мы оказались на достаточно большом оголенном участке, врезавшемся в склон ущелья. Вся поверхность его, казалось, была изранена, словно эту площадку в ярости топтали ноги или копыта каких-то гигантов. И хотя рытвины уже успели слегка затянуться молодой травой, тягостное впечатление от этого не уменьшалось. Все трое остановились в полном недоумении. Перед нами возвышался достаточно высокий холм обнаженной земли в виде конуса диаметром не менее 10 метров. По всей поверхности этого странного кургана пробивались из-под земли струйки голубоватого дыма. Необъяснимое явление! От подножия и до макушки конус дымился! Неподалеку бежевый мул, навьюченный мешками из белых капроновых нитей, лениво жевал траву. Он и ухом не повел, когда Антон подошел к нему, чтобы заглянуть в мешок. Рядом с мулом, между голыми стволами уцелевших деревьев был натянут брезентовый полог. Под ним — грубо сколоченный длинный стол и две скамьи из досок. Вокруг валялось множество консервных банок, окурков и рваных целлофановых пакетов. От божественной гармонии не осталось и следа. Во всем царили хаос и мерзость варварского вторжения в природу человека с обезображенной душой.

Я тоже заглянул в мешки, переброшенные через седло мула. Они были плотно набиты полутораметровыми обрубками стволов молодых деревьев, превратившихся в уголь, но не утративших своей первоначальной формы. Теперь все стало понятно: это угольщики жгли в конусах молодые деревья, присыпанные сверху землей, чтобы огонь не разгорался слишком сильно. Он должен был лишь понемногу тлеть под слоем земли, превращая деревья в древесные угли. Обойдя дымящуюся земляную пирамиду, мы обнаружили за ней другой такой же, но еще не засыпанный конус. Он состоял из одинаково нарубленных, очень аккурат­но сложенных по радиусу тонких стволов (см. фото 11 на вкладке).

Оторвавшись от созерцания этих фантастических сооружений, мы подняли взоры вверх. Весь западный склон ущелья представлял собой ужасное зрелище. От прежде густого леса здесь остались лишь низкие пеньки. Даже без глубоких познаний в геоморфологии нетрудно было понять — какую страшную опасность, какой непоправимый вред может принести такая варварская порубка леса на крутом склоне горы. Всё, что мы увидели, походило на настоящее вредительство. Было ясно, что эрозия склонов, не сдерживаемая более корнями деревьев, пойдет теперь с такой быстротой, что вскоре их ровная и когда-то зеленая поверхность превратится в безжизненный лунный ландшафт, прорезанный глубокими каньонами. Сверху послышались голоса людей и шум падающих деревьев — это мирские рабочие продолжали свое черное угольное дело.

В кромешной тьмеtc "В кромешной тьме"

Миновав делянку, мы поспешили вверх по тропе и вскоре вновь очутились среди деревьев и густой травы. Стоило подняться еще немного, как нас окутал серебристый влажный туман. На вершине поросшего лесом центрального хребта мы попали в густые облака и заблудились. Когда преодолели перевал, тропа запуталась в высокой траве и куда-то исчезла. Пришлось без дороги, наугад, спускаться по заросшим горным склонам в густом молочном тумане. Вместо расчетных трех часов мы продирались сквозь заросли колючих кустарников в три раза дольше. Из облаков сыпал назойливый мелкий дождь. Видимости почти никакой. Ноги скользили и путались в длинных, словно конская грива, мокрых космах прошлогодней травы. Двигались медленно, почти на ощупь, и все, конечно, промокли до нитки, раздвигая локтями кусты, с которых градом сыпались на нас крупные капли дождя. Разбухшая кожа туристических ботинок превратилась в мягкую тягучую резину. При каждом шаге в них хлюпала вода, шерстяные носки — хоть выжимай.

Наконец мы спустились к абсолютно безлюдной горной дороге, достаточно широкой, чтобы по ней мог проехать автомобиль. Она долго петляла высоко над морем вокруг каждого бокового отрога хребта, то немного спускаясь вниз, то вновь поднимаясь. Казалось — вон за тем поворотом должен уже появиться монастырь, но там — очередная глубокая промоина, которую снова надо обходить, за ней — следующая, и так без счета...

Очень быстро и почти незаметно опустилась ранняя весенняя ночь, лишь на мгновение осветив розовой полоской заката морской горизонт. Последний луч солнца длинной школьной указкой ткнулся в лиловые камни круто сбегающей вниз узкой тропы. Вспыхнул и погас. Но этого краткого указания оказалось достаточно. Покинув дорогу, мы начали осторожный спуск по указанному солнечным лучом каменному желобу, который исчезал в тоннеле из густо сплетенных ветвей вечнозеленых кустарников. Тьма наступила такая, что, как говорится, «хоть глаз выколи». Благо, у нас с собой — электрический фонарь. Где-то внизу, наконец, сквозь сосны тускло замерцали керосиновыми лампами желтые окна Ватопеда. Но… когда мы подошли к надвратной башне, было далеко за полночь. Тяжелые ворота, одетые в металлические доспехи, были уже заперты. При мысли, что ночевать придется под стеной монастыря, стало как-то тоскливо. Луч фонаря высветил пар, поднимающийся от мокрой одежды. Становилось все холоднее…

 Мы были уже знакомы с жестким афонским правилом: наступила полночь — ворота на замок. А полночь здесь наступает по византийскому времени — в момент, когда заходит солнце. Взглянули на часы. Шел уже третий час ночи. Как и следовало ожидать, крепкие ворота, обшитые полосами железа, закрылись ровно в двенадцать. Били мы в них, колотили, стучали… Изнутри — ни звука. Лишь где-то внизу, за монастырем, шумят во тьме море и прибрежные сосны. Видимо, придется все-таки ночевать под стеной. «Что же нам делать? Господи, вразуми!» — молился каждый из нас.

А дождь продолжает моросить с занудным упрямством. И тьма вокруг — кромешная, не видно ни зги. Но главное, — не знаем, куда теперь идти. На подходе к монастырю мы с отцом дьяконом побежали вперед, надеясь успеть нырнуть в ворота, чтобы попросить не закрывать их до прихода отставшего Антона. Не успели…

Вдруг в стороне вспыхнул и погас язычок пламени. Похоже, Господь нас услышал! Почти бегом мы помчались в том направлении и наткнулись на дом, но… без единого огонька. Может быть, это чиркнул спичкой монастырский рабочий, поднимаясь по наружной лестнице на второй этаж? Мы с трудом разглядели его уже на верхней площадке и обрадовались, как родному. Но вот беда — по-английски он не понимал ни слова. Правда, когда услышал про «телефон», закивал головой. Слава Богу, хоть это понял! — обрадовались мы, но, как оказалось, рано. Активно жестикулируя и разводя руками, грек объяснил: «Телефона нет, идите в полицию». Мы удивились: надо же, и полиция здесь есть! В нашем положении это было очень приятное известие: значит, какая-то связь будет. Указывая направление, рабочий неопределенно ткнул рукой куда-то в темноту. Да-а-а... двигаться придется буквально на ощупь, как в поговорке: «иди туда, не знаю куда». Но Матерь Божия и тут не оставила нас.

Игумения Святой Горыtc "Игумения Святой Горы"

Тем из христиан, которые встают и ложатся, трудятся и молятся, молчат и разговаривают, идут или едят, непрестанно помня о Боге и о цели своего пребывания на земле, Создатель Сам постоянно открывает Свое присутствие. Оно чувствуется еже­дневно и ежечасно, отчетливо просматриваясь сквозь связанную чудесным образом цепь больших и малых событий. Они чередуются с такой удивительной целесообразностью, что внима­тель­ный человек ясно видит в их необыкновенно мудрой взаимосвязи очевидное действие промысла Божия. И тогда он глубоко осознает и особенно остро чувствует, насколько бережно и с какой любовью ведет его по жизни Создатель, подсказывая, направляя, а при необходимости — тоже с любовью — наказывая, потому что именно через Божии наказа­ния нередко приобретается духовная мудрость. Вот почему у людей, живущих в постоянном Богообщении или, проще сказать, — в постоянном памятовании о Боге, не так часто возникает необходимость искать волю Божию где-то на стороне, вопрошая о ней других.

В соединении не ожидаемых нами, но каким-то чудом сцепляющихся в единую цепь событий мы постоянно видели нечто подобное, еще только приближаясь к «Уделу Божией Матери». И все же, оказавшись на Святой Горе, мы были буквально поражены тем, что с нами происходило здесь. Все это время нас не покидало такое чувство, будто мы находимся под непрестанным наблюде­нием, или, точнее, — в невидимых духовных объятиях любящей матери. Помощь, которую незамедлительно подавала нам Игумения Афонская по слабым нашим молитвам во всех трудных обстоя­тель­ствах, показывала: мы не брошены на произвол судьбы, мы здесь не одни. В эти моменты становилось особенно ясно — Кто здесь истинный хозяин и Чьим уделом является Афон. Так было и в тот раз, когда в наступающих сумерках мы спешили из Григориата в монастырь Симона-Петра и, как всегда, опаздывали. Неожиданно тропа, как змеиный язык, разделилась надвое. Одна ее половина уходила наверх, а другая спускалась вниз. Куда идти дальше — было совершенно непонятно. Не раз мы уже убеждались, что если тропинка поднимается вверх, это вовсе не значит, что по ней мы действительно поднимемся на гору. За ближайшим поворотом, лукаво извернув­шись, она запросто может спуститься к самому морю, и наоборот. Вот и стояли мы у развилки в полном недоумении, беспомощно взывая: «Владычице, помози, заблу­­ди­лись!» До закрытия монастырских ворот времени осталось меньше часу, и промедле­ние для нас не предвещало ничего, кроме ночевки на холодных камнях. Вдруг, как бы ниоткуда (во всяком случае, никто из нас не заметил его приближения), перед нами возник монах с необыкновенно красивым, если не сказать — ангельским, лицом и неожиданно произнес по-русски:

— Вам туда!

На обсуждение и расспросы времени не оставалось. Молча мы бросились в указанном направлении. А когда через несколько шагов одумались и обернулись назад, никого на тропе уже не было. Монах исчез, словно сквозь землю провалился. Да и был ли этот необыкновенный монах человеком? Думать некогда. Бежим, спотыкаясь, по узкой тропе. Быстро темнеет. Вдруг, снова — развилка. Что делать, куда идти теперь? Вот-вот закроются на ночь тяжелые монастырские ворота. И вновь — маленькое чудо: сверху, по боковой тропинке, почти бегом спускается по камням какой-то грек в кожаной куртке. Он указывает нужное направление и исчезает в сумерках. Но нам опять некогда думать об этом. И хотя монастырь виден наверху, высоко над нами, мы послушно бежим по указанной тропе вниз. Вскоре она, однако, поворачивает наверх и быстро выводит нас к самому монастырю. Запыхавшись, но не снижая скорости, мы влетаем внутрь и слышим, как с глухим стуком привратник закрывает за нами ворота. Только немного отдышавшись, мы вдруг понимаем, что в том месте, где нам повстречался грек, нет никакого жилья, а в наступившей тьме добраться по горам до любого другого монастыря абсолютно невозможно…

Почти все наши опоздания объяснялись тем, что нам хотелось увидеть и узнать об Афоне как можно больше, а потому мы очень активно передвигались, не всегда правильно рассчитывая время. В самом конце февраля, когда по местным понятиям стояла еще зима и температура ночами опускалась до трех градусов тепла, а иногда и ниже, мы оказались перед закрытыми вратами монастыря Кутлумуш, недалеко от Кареи. Уже стемнело, и у нас не осталось никакой надежды переночевать где-нибудь под крышей. Стучать было бесполезно — через такие массивные ворота нас никто не слышал. Все монахи уже легли отдыхать перед ночной службой. Кто нам откроет? Обреченно прошли мы несколько шагов и свернули за угол, прячась от холодного ветра с моря. Под высокой монастырской стеной тщетно пыта­лись мы решить: что же нам делать в совершенно, казалось бы, безвыходном положе­нии. Ничего путного, как назло, никому из нас в голову не приходило. Неожиданно откуда-то сверху на кусты упала узкая полоска желтоватого света. С удивлением мы подняли головы вверх. Из узкого окна-бойницы, совершенно незаметного снизу, раздался голос:

— Вы русские, что ли? Откуда?.. Из Москвы? Подождите у ворот, сейчас попрошу, чтобы открыли.

Голос с небольшим грузинским акцентом звучал по-русски. От радости мы чуть не подпрыгнули. Такой удачи никто не мог и ожидать. Сколько в ней сплелось «случайностей»! По лестнице с окошком в монастырской стене ходили очень редко. И надо же было так случиться, что именно в ту минуту, когда мы завернули за угол, по ней с керосиновой лампой в руке поднимался наемный рабочий. «Случайно» этим рабочим оказался понтийский грек из Грузии, который услышал и понял русскую речь. Он усадил нас за стол под старыми сводами из красного кирпича, принес большое глиняное блюдо с овощами и зеленью, нарезал вкусного белого хлеба грубого помола, а затем разлил по кружкам красного вина из почерневшего от старости керамического кувшина. Тут нам показалось, что мы оказались в Грузии с ее прежним радушием и гостеприимством. Но самым невероятным совпадением было то, что этот парень оказался братом нашей нежданной помощницы из Фессалоников — Нины! Невольно подумаешь: не слишком ли много «случайных совпадений»?

Вспоминая о том, что всё это происходило с нами едва ли не ежедневно в течение всего нашего паломничества по Святой Горе, мы просто были вынуждены сделать вывод, что здесь, на Афоне, ничего не совершается случайно. И в те моменты, когда более всего нужна помощь, посылается именно тот человек, который может ее оказать. Ну, а Кто посылает эту помощь — догадаться не трудно.

Глава 29.

В СТЕНАХ ВАТОПЕДА

Так было и в этот раз. Вновь мы ощутили невидимую помощь Святогорской Игуменьи, когда неожиданно встреченный нами грек-рабочий отправил нас в совершенно неопределенном направлении. Пошли-то мы, можно сказать, наобум, в темноту. И — о чудо! — вышли прямо на полицейский домик! Громко скрипнула входная дверь… Неожиданно увидев перед собой двух мокрых бородачей, полицейские, похоже, не на шутку перепугались. Они никак не ожидали, что холодной дождливой ночью, когда не видно даже своей вытянутой руки, их может кто-нибудь побеспокоить. Лица их вытянулись от неожиданности, а глаза сделались совсем круглыми. Молча они смотрели на нас с таким ужасом, словно видели привидение. Взгляд одного из них вдруг метнулся к столу, на котором лежал ремень с кобурой, но отец дьякон предупредил это движение и спокойным голосом обратился к нему по-английски:

— Не могли бы вы позвонить в монастырь и попросить открыть нам ворота. Мы — паломники из России. Заблудились в горах. Помогите нам.

Облегченно выдохнув, полицейские заулыбались, а заметив, что мы насквозь промокли, любезно предложили нам выпить по чашечке кофе. Пока один из них варил кофе на какой-то спиртовке, другой вел по телефону переговоры с монастырем… А в это время отставший от нас Антон брел еще где-то по темной тропе среди кустарников и каких-то вьющихся растений. Мы, конечно, начали уже волноваться за него. А вдруг он заблудится в темноте и уйдет совсем по другой дороге неизвестно куда! Заранее решили: как только откроют ворота, оставим вещи — и один из нас отправится с фонарем встречать его.

И вот мы подходим к только что открытым по нашей просьбе воротам и видим: Антон уже ждет нас там и широко улыбается. Царица Небесная вывела его прямо к надвратной башне монастыря. Действительно, это воспринималось как чудо, потому что найти монастырь было практически невозможно, а вот заблудиться в темноте не составляло никакого труда. Представьте же теперь изумление Антона, когда он подходил к башне, прекрасно понимая, что ворота должны быть обязательно закрыты. И вдруг на его глазах они… стали открываться! Воспринималось это как нечто невероятное, как настоящее чудо! Правда, это второе чудо мы устроили с помощью телефонного звонка. И все же во всем нашем ночном приключении ясно ощущалась помощь Пречистой Владычицы!

Когда мы вошли под арку, оказалось, что в громадной башне — невероятно длинный проход, а в конце — еще одни ворота. И, конечно, можно было бы стучать в них до скончания века… ну, до утра — уж точно. Без телефонного звонка мы бы в монастырь, безусловно, не попали.

Надо сказать, что такой жесткий распорядок в афонских монастырях вовсе не случаен. Монахам надо хотя бы 2–3 часа отдохнуть перед службой, ведь они молятся всю ночь напролет, а после окончания службы и краткого отдыха идут на послушания. Мы же (нам было очень стыдно) пришли в третьем часу ночи будить монастырь…

По законам братской любвиtc "По законам братской любви"

Но вы бы видели, с какой любовью нас приняли! Ни малейшего намека на то, что мы не ко времени. Казалось бы, по-человечески, реакция должна была быть такой: «Мы вас, конечно, примем, куда денешься?! Но как же вы некстати!.. Сейчас этим полуночным паломникам надо еду разогреть, накрыть на стол, накормить. И это — в то время, когда можно было бы спокойно помолиться у себя в келье и лечь отдыхать...»

Ничего подобного! С какой улыбкой, с какой добротой встречал нас гостинник! Да-да! Он встречал нас так, будто никаких иных забот у него больше не было, — только нас накормить и разместить, а потом — отдыхай в свое удовольствие. Как же велико было наше удивление, когда наутро мы увидели его в алтаре и поняли, что он был чередным служащим иеромонахом, а значит, до нашего прихода отслужил уже вечерню с повечерием и после того, как нас устроил, должен был еще готовиться к служению литургии. Почти всю ночь он возился с нами, чтобы удобно разместить, накормить и обсушить с дороги, ведь мы пришли совершенно мокрыми. Ясно, что этой ночью спать ему не пришлось. Такое проявление братской любви «сразило нас наповал».

Заранее, пока мы ели, нам в келье растопили чугунную печку, чтобы можно было развесить и просушить насквозь промокшие вещи. На кроватях нас ждали белоснежные простыни, на подушках — чистые полотенца, и пара тапочек под кроватью. Но в еще большее изумление мы пришли, когда узнали, что гостеприимный монах — гостинник афонского греческого монастыря — природный француз! Поистине «Бог нелицеприятен, но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему» (Деян. 10, 34–35). Кроме него, среди братии Ватопеда, как выяснилось, были и другие европейцы — бывшие католики и протестанты.

Несколько поленьев, брошенных в чугунную печку, раскалили изогнутую железную трубу, которая выходила в маленькое оконце под самой крышей. Наша келья в древней неприступной монастырской стене, ветер и дождь за окном, шум волн, опрокидывающихся на невидимый во тьме берег, желтый свет керосиновой лампы и охапка сучьев у печки — все это невольно переносило нас в другое время и другое пространство. Казалось, что времени уже нет, наверное, оно остановилось, и неизвестно, какой теперь век за окном… Как смогли, мы развесили у печки сырую одежду и мгновенно уснули.

Святыни Афонаtc "Святыни Афона"

Из-за дождя в Ватопеде пришлось задержаться на целых два дня, хотя перед отъездом мы хотели успеть побывать еще и в сербском монастыре Хиландар, а может быть, и в Эсфигмене. Но, как всегда, невидимая рука в который уже раз меняла все наши планы — и слава Богу! Мы это поняли по приезде на Афон довольно скоро. Строить здесь какие-либо планы совершенно бесполезно! Еще только собираясь отправиться в Грецию, мы тоже выработали свой план, и я даже нарисовал, на основе карты полуострова, схему со стрелка­ми и номерами, означающими очередность посещения монастырей. Однако уже через неделю стало очевидно: все эти труды были тщетны. Никаких планов, никаких схем! Игумения Афонская всё устраивает Сама, причем совершенно иначе, чем планирует человек, но главное, — намного лучше, чем он мог себе это представить. На Афоне, если кто-либо хочет что-то предпринять, он должен только молиться: «Матерь Божия, устрой всё так, как Ты Сама сочтешь нужным и полезным». И Пречистая непременно покажет: что нужно делать и в какой последовательности. Вот почему и на сей раз мы доверчиво подчинились изменившимся обстоятельствам, нимало не переживая из-за вызванной дождем неожиданной перемены наших планов.

Эти два дня мы провели в Ватопеде не зря: здесь семь чудотворных икон (например, «Всецарица»), ковчег с главой святителя Иоанна Златоуста, на голых костях которой сохранилось, как живое, лишь его ухо, а кроме того, — часть невыразимо благоухающего пояса Богоро­ди­цы, сплетенного Ее собственными руками 2000 лет тому назад. Он был сделан из некрашеной шерс­ти и первоначально не имел никаких украшений. Лишь после исцеления, полученного от него греческой царицей Зоей в Х веке, она сама благо­говейно украсила скромный поясок Бого­матери тончайшей золотой вышивкой. Палом­ни­кам открывают удлиненный ларец, в котором находится 30-сантиметровый кусочек этого тонко­го (шириной лишь в два сантиметра) пояска, и ни на что не похожее неземное благо­уха­ние заставляет их вздрогнуть от изумления. Этот запах уже не спутать ни с каким другим.

Другое, не меньшее потрясение испытывает едва ли не каждый, кто видит главу Великого Учителя Православной Церкви, Вселенского Патриарха и архиепископа града Константинополя Иоанна Златоуста. Ее вынесли для поклонения паломникам вместе с главами других святых и поставили ковчежцы с мощами на специальном столике в Благовещенском соборе. Мы уже привыкли за время своего паломничества по Афону видеть многие мощи разных святых. У некоторых, как, например, у Иоанна Русского, полностью сохранились кожные покровы. Его рука, хранящаяся в Пантелеимоновом монастыре, так же, как и правая рука Иоанна Крестителя из монастыря Дионисиат, удивляет всех своим нетлением. А ведь сколько веков прошло! Монах, который нам показывал мощи в русском монастыре, неожиданно взял мою руку и, сжав указательный и средний пальцы, надавил ими на кисть руки св. Иоанна Русского. Я почувствовал своими пальцами теплую, а не холодную, как у покойников (не раз я им вкладывал в руки «разрешительную молитву»), пружинистую плоть руки святого. Но в то же время не раз мы прикладывались к мощам великих святых, у которых мягкие ткани истлели и, таким образом, мощами считались только их кости, от которых многие больные паломники и раньше получали, и сейчас получают исцеления.

Глава Иоанна Златоуста хранится в серебряном ковчеге шарообразной формы, который дивно украшен сканными золотыми узорами и драгоценными камнями. Сверху, как и у многих подобных ковчегов, открывается маленькая овальная дверца, через которую видны кости черепа святого. По очереди мы приложились, с земными поклонами, к черепу святителя, а затем греческий монах, который вынес нам мощи, взял ковчег с главой в руки и открыл еще одну, боковую, дверцу. Ее мы сначала даже не заметили. И тут я испытал одно из самых больших потрясений в моей жизни. Сам не знаю, почему это зрелище произвело на меня столь сильное впечатление, но я внезапно почувствовал такой сверхъестественный восторг и благоговение одновременно, что это состояние, пожалуй, можно было бы назвать даже экстатическим. Благодать Божия сильнейшей волной радостного удивления всколых­нула всю мою душу в тот самый момент, когда я увидел в боковом окошке совершенно нетленное ухо Иоанна Златоуста. Оно непонятным образом держалось на голых костях черепа, причем, кроме этого уха, на главе святителя не осталось ни одного фрагмента кожного покрова. Ощущение было таким сильным, что я, как мне показалось, вот-вот захлебнусь волной этого восторга. Но почему же нетлен­ным сохранилось только одно ухо? Возможно, ответ на этот вопрос заклю­чен в житии святителя. Однажды его келейник, Прокл, увидел в кабинете Патриарха через дверную щель неизвестного благообразного старца, который, стоя за спиной Златоуста, что-то говорил ему на ухо. Так повторялось несколько ночей подряд. Святитель в то время работал над толкованием посла­ний апостола Павла. Однако по временам Златоуста смущала мысль: угоден ли Богу его труд? Правильно ли он понимает смысл некоторых не вполне ясных для большинства людей мест апостольских писаний? Когда же Прокл уже не мог больше удерживать своего любопытства, он решился спросить Патриарха — кто же он, этот почтенный старец, непонятным образом проника­ющий в кабинет святителя и так же таинственно исчезающий? Златоуст с удивле­нием ответил, что ночами, когда он работал над рукописью, к нему никто не входил. Присмотревшись к иконе, висевшей над столом Патриарха, Прокл отметил удивительное сходство между ликом, изображенным на иконе, и таинственным старцем. Это была икона перво­верхов­ного апостола Павла. Иоанн Златоуст понял тогда, что явлением апостола Господь удостоверил богоугодность этого труда. Судя по всему, именно то самое ухо, к которому в видении неоднократно наклонялся апостол Павел, как бы подсказывая святителю — что он, апостол, имел в виду в том или другом месте своего послания, и сохранилось нетленным на голом черепе в подтверждение действительности древнего чуда.

Много святынь на Афоне. Мы прикладывались к нетленной стопе праведной Анны, матери пресвятой Богородицы, к которой обращаются бесплодные супруги с молитвой о рождении ребенка. Видели и результаты их молитв: множество фотографий новорожденных, которые привезли с собою в скит счастливые отцы, получившие здесь помощь в исцелении от бесплодия. С благоговейным страхом прикладывались мы к полутораметровой Иверской иконе Пресвятой Богоро­дицы. На Ее подбородке неровной «лепешкой» застыла корка побуревшей крови, много веков тому назад истекшей из раны от копья. Видна она очень отчетливо и ничем не отличается от толстой кровяной корки на ране любого человека. Созерцание этого чуда оставляет совершенно неизгладимое впечатление. Видели мы и нетленную стопу Андрея Первозванного, а затем и нетленную десницу Иоанна Предтечи — ту самую руку, которая касалась головы Спасителя мира, погружая Его в Иорданские воды.

Трудно и даже невоз­мож­но перечислить все афонские святыни, которые мы видели и к которым смогли прило­житься за время нашего паломничества. Невозможно передать и чувство присутствия благо­дати Божией, изливающейся, словно из источника, от святых мощей и чудотворных икон. Но если вы подойдете к этим святыням как туристы — вы ничего не унесете с собой и ничего не почувствуете. Посмотрите на них и поохаете: «Какой изящный ковчег у мощей! Взгляните, как чудесно написана эта икона! Неужели 8-й век? Ах-ах, какая сохранность!» Но через несколько дней вы обо всём этом забудете и уедете с Афона такими же, какими сюда приехали. Если же вы действительно хотите понять: что такое на самом деле чудотворная икона — тогда начните перед ней молиться. Молитесь просто, без словесных хитросплетений и всякой риторики, своими словами. Молитесь о том, о чем у вас болит сердце: об избавлении от греховных привычек, с которыми вы не можете справиться сами, о вразумлении в сложных обстоятельствах, о защите от злобы враждебных к вам людей, о помощи родным и близким, об исцелении болезней и обо всем том, что подскажет сердце и ваша совесть. Молитесь, как хотите! Только молитесь! И тогда вы поймете — что значит чудотворная икона. Это невозможно описать словами — это надо почувствовать. Тот духовный орган, которым душа человека чувствует благодать, даст вам знать о ее присутствии. Божественная сила, изливаясь через святыню и пронизывая насквозь душу и тело, омоет вас подобно речным струям, из которых человек никогда не выходит прежним. После такого паломничества люди меняются и становятся хотя бы немного лучше.

Осужденная рукаtc "Осужденная рука"

Во внешнем притворе (нартексе) соборного храма, рядом с левым его приделом, посвященном св. Димитрию Солунскому, монах-англичанин, который нёс послушание экскурсо­вода, показал нам фреску с изображением иконы «Закланная». На щеке Богородицы хорошо было заметно отверстие от удара острым предметом. Выпавший при ударе кусо­­чек штукатурки оставил в стене довольно глубокую ямку. Рана изнутри белела известко­й, сильно выделяясь на фоне темных красок лика Пречистой. Вокруг раны была отчетливо видна запекшаяся кровь. Экскурсовод, облаченный в рясу и обычную афонскую камилавку, поведал нам о том, почему икона получила такое странное название — «За­кланная».

Это было в XIV веке. Жил в то время в Ватопедском монастыре иеродиакон, который нес послушание экклесиарха. Одна из его обязанностей — зажигать лампады перед иконами и убираться в храме. Нередко он задерживался в соборе и приходил в трапезную, когда все братья уже отобедали. Но однажды, когда он задержался чересчур сильно, трапезарь сурово сказал ему:

— Некогда нам с тобой возиться! Ты всегда опаздываешь на трапезу. Приходи, когда все приходят, вместе с братией.

Обиженный, экклесиарх вышел из трапезной голодным и направился в церковь. В притворе его взгляд упал на большую икону Богородицы, перед которой он всегда зажигал лампаду.

— Столько лет я служу тебе, — сказал с гневом монах, обращаясь к Богородице, — а Ты даже не помогла мне, когда, как собаку, меня выгнали из трапезной.

В ярости он схватил нож и всадил его прямо в изображение лика Пречистой. Тут же из отверстия в штукатурке хлынула потоком кровь. Пораженный ужасом, монах упал перед иконой и зарыдал в отчаянии. Он сразу же осознал — что натворил, но подняться с пола уже не смог. Его тело сковал паралич. Найдя экклесиарха плачущим перед иконой, братья хотели унести его в келью, но иеродиакон поведал им обо всем, что с ним произошло, и попросил оставить у иконы.

— Не уйду отсюда, — сказал расслабленный, — пока не получу прощения.

Его усадили в стасидию напротив окровавленной фрески, и три года он со слезами молился здесь, испрашивая прощения за свою дерзость и нетерпение. По прошествии трех лет Пречистая явилась во сне игумену Ватопедской обители и сказала, что экклесиарх прощен и что Она исцелит его от паралича, однако рука, нанесшая удар, будет осуждена до второго славного пришествия Христа Спасителя. Иеродиакон, действительно, исцелился и всю оставшуюся жизнь провел в страхе Божием, смирении и благоговении. Когда же через три года после смерти экклесиарха, по афонскому обычаю, откопали его останки, то все были поражены увиденным. От его истлевшего тела остались в могиле одни лишь белые кости, но правая рука, нанесшая удар ножом, сохранилась целой и черной, как уголь. Братья поняли, что исполнились слова Божией Матери, и взяли черную нетленную руку экклесиарха в память об этом удивительном наказании за его дерзость для вразумления молодым монахам. Эта черная рука до сих пор хранится в Ватопеде, хотя показывают ее теперь не всем. Причина тому — наши соотечественники. Как оказалось, многочисленные русские паломники, которые в конце XIX — начале ХХ веков часто посещали Ватопедский монас­тырь, тайком, когда не видели греки, отщипывали и отламывали кусочки ссохшихся тканей и костей от черной нетленной руки, считая ее святыми мощами. Когда же некоторых из паломников ловили за этим неблаговидным занятием и пытались им объяснить, что мощи — вовсе не святые, они, ничего не понимая по-гречески, только краснели и смущенно просили прощения за свой поступок. В результате рука имеет ныне весьма потрепанный вид. За это воровство, правда, один русский батюшка поплатился весьма жестоко. Решив заполучить частицу, как он полагал, мощей афонского подвижника (иначе зачем бы их выставили на обозрение в притворе?), священник, не найдя ничего острого, чем он мог бы отделить себе частицу, взял руку, да и откусил от нее фалангу. Конец его был трагичным. В тот же день бедняга скончался.

В соборе Ватопедского монастыряtc "В соборе Ватопедского монастыря"

Когда мы вошли в Благовещенский собор монастыря, на почетном месте, на аналое под резной сенью лежала хорошо известная нам по спискам икона «Всецарица». Ее изображения имеются теперь уже во многих московских храмах. Несмотря на то, что эта небольшая аналойная23 икона была написана в XVII веке, сохранилась она на удивление хорошо и казалась только вчера написанной. Ватопедские монахи рассказали, что многие паломники из разных стран мира в настоящее время получают от этой иконы исцеления. И особенно часто — братья говорили об этом с особым удовольствием — сообщения об исцеленных от рака людях, молившихся о помощи перед «Всецарицей», приходят из России. Вероятно, они хотели тем самым подчеркнуть ту особую духовную связь между Афоном и Россией, которая, несмотря ни на какие испытания, сохранилась до сего дня.

В соборе вот-вот должна была начаться воскресная служба. Дивно пахло медовым воском и ладаном. На хоросе и в паникадиле благоухали толстые метровые свечи. Мрамор­ное пространство храма неслышно пересек экклесиарх в мантии с черным шестом в руках. Он подошел к местному ряду иконостаса и начал одну за другой зажигать лампады у икон. Без шеста с кованым крюком на конце сделать это невозможно, потому что лампады в греческих церквах висят значительно выше, чем в русских. Располагаются они непосредственно над иконой, вероятно, для того, чтобы не заслонять собою изображение. Но рукой, конечно, до них уже не дотянуться. Монах ловко поддел крюком кольцо, от которого расхо­дятся цепочки, удерживающие лампаду, снял ее с кронштейна и поставил шест с лампадой на пол. Затем, прижимая шест с висящей на уровне груди лампадой к правому боку локтем, экклесиарх двумя руками очистил от нагара фитиль, долил оливкового масла и снова повесил уже зажженную лампаду на крон­штейн. Его движения были так точны и красивы, что даже простое наблюдение за ними доставляло удовольствие и умиротворяло душу. С каждой зажженной лампадой в храме заметно прибавлялось света, поскольку язычки пламени в них были значительно больше, чем мы привыкли видеть в российских церквах. Различная величина пламени объяснялась разным устройством поплавков, а те, в свою очередь, отличались из-за разной вязкости масел, употребляемых для лампад. В Греции повсюду используется только натуральное оливковое масло. А для того чтобы фитиль хорошо его тянул, между огоньком и поверх­ностью масла расстояние должно быть минимальным, т. к. высокая вязкость натураль­ного масла не позволяет ему подниматься высоко вверх. Вот почему греческий фитиль, торчащий из дырочки в тонкой жестяной пластинке, просто плавает на поверхности масла, удерживаясь на ней кусочками пробки. Таким образом, огонек лампады и масло отделены друг от друга лишь тончайшей жестяной пластинкой. А для того чтобы фитилек хорошо держался и не проваливался вниз, он должен быть достаточно вы­двинут. Его-то высота и диктует высоту пламени. И всё это плавающее на поверхности масла устройство называется поплавком. Его название перешло и к нам, в Россию, хотя наши современные «поплавки» не плавают вовсе, а висят неподвижно на краях лампадного стаканчика. Единственное неудобство греческих поплавков — пожаро­опасность, т.к. огонь находится слишком близко от поверхности масла…

К началу службы приехал какой-то греческий архиерей и поразил нас необычным крестным знамением, которым сам себя осенял. Опуская руку ото лба вниз, архиерей касался не живота, а правой коленки, и лишь затем — правого и левого плеча. Для того чтобы дотянуться до колена, ему приходилось каждый раз немного сгибаться, но зато крест полу­чался почти в полный рост человека. Через несколько лет, в одной из переведенных с гречес­кого языка книг об афонских подвижниках, я встретил эпизод, в котором старец советовал духовному сыну-монаху креститься именно таким образом. Но не менее этого нас на Афоне не раз удивляла прямо противоположная привычка: некоторые монахи крестились очень небрежно, совершая перед лицом какое-то странное помахивание рукой, едва напоми­на­ющее крест. Однако мы в то же время отметили здесь очень смиренную манеру приветствовать кого бы то ни было. Все, начиная с игумена монастыря и включая простого послушника, стараются первыми просить благословения у любого встречного, говоря: «Эвлогитэ» (благословите). Встречным может оказаться и погонщик мулов, и мирской паломник, и наемный монастыр­ский рабочий, которые отвечают на это приветствие: «О Кириос» (Бог благословит), не зная, что перед ними игумен или иеромонах, поскольку те ничем не отличаются от всех остальных монахов. Иерей­ские кресты греки надевают только на службу, да и то лишь в самых торжественных случаях, а чаще всего служат без крестов.

Нас с отцом дьяконом, как гостей в священном сане (к гостям здесь — особое почтение), отвели к стасидиям на левом клиросе. Над инкрустированными турецкими клиросными столиками с горизонтальной крышкой зажгли тусклые масляные лампы под абажуром, раскрыли книги и после 9-го часа антифонно запели предначинательный24 псалом.

Монашеский духtc "Монашеский дух"

В течение всего нашего достаточно длительного путешествия по Афону мы не пропустили ни одной ночной службы. Каждый вечер, останавливаясь на ночлег в очередном монастыре или в скиту, вместе со всей братией мы шли ночью на службу, а затем, немного отдохнув, вновь отправлялись в путь. И что удивительно — несмотря на краткий сон — мы не чувствовали усталости за все время нашего паломничества. И в этом тоже со всей очевидностью проявилась сверхъестественная помощь Преблагословенной Хранительницы Афона. Бывало, правда, что во время долгих праздничных всенощных бдений сознание пыталось куда-то уплывать, ведь с непривычки даже в стасидиях 10—12 часов вы­стоять непросто. Конечно, выручали высокие подлокотники, на которые можно было опереться, но нам из-за незнания языка было труднее, чем грекам. И все же во время общей молитвы монашеской братии, когда храм становится огромным сосудом, принимающим в себя струи Божественной благодати, совершенно неважно — монах ты или мирянин, русский или грек, молишься или дремлешь, стоя в своей стасидии, — благодатные струи пронизывают тебя насквозь. Здесь, пожалуй, можно вообще уснуть — и в то же время все-таки чувствовать, что находишься под этими благодатными струями. Они омывают душу, делают ее радостной, чистой и почти невесомой. И даже если под конец бдения трудновато бывало нам стоять, то по выходе из храма вместо усталости мы всегда чувствовали необыкновенную бодрость и как бы «заряжен­ность». После таких ночных служб все монахи на 2—3 часа идут отдыхать, а затем снова — труд на различных послушаниях до вечерней службы. Вот так каждую ночь, примерно с 10 часов вечера по европейскому времени и до 7 утра, весь Афон, не смыкая очей, молится. И эта еженощная молитва не прекращается вот уже 16 веков подряд!

Наконец, и литургия подошла к концу. Вся монашеская братия выстроилась в длинную очередь ко причастию. Впереди — маститые старцы. Они с поклоном передают друг другу красный плат, который каждый из них, причащаясь, держит между чашей и своими устами сам. В любом из святогорских монастырей — около десяти и более монахов, которые еще в молодости придя на Святую Гору прожили здесь по 40—50 лет. Какие одухотворенные и по-детски чистые лица у этих седовласых и седобородых мужей, от юности возлюбивших Бога и посвятивших ему всю свою жизнь! Все они либо находились когда-то под руководством духоносных афонских старцев, либо, по крайней мере, пользова­лись их советами. Старчество никогда не иссякало в уделе Пресвятой Богородицы. Никогда не пресекались здесь монашеские традиции послушания, не исчезал опыт духовного руководства, обучения духовному деланию и построения монашеской жизни в целом. А теперь эти убеленные сединами отцы передают уже свой собственный богатый духовный опыт молодому поколению монахов, тот опыт, которого так не хватает нам в России, где все монашеские традиции, а тем более традиции старчества, были пол­ностью уничтожены вместе с их носителями. Один из здешних монахов, отвечая на наш вопрос: «Есть ли сейчас на Святой Горе духоносные старцы?» — сказал, что хотя старцев такого уровня осталось крайне мало, но на Афоне, слава Богу, сохранились еще монахи с очень большим житейским и духовным опытом. Они в состоянии помочь любому молодому послушнику или монаху. Они могут ответить на любой его вопрос и дать полезный совет — как преодолеть то или иное искушение. В неисчерпаемой сокровищнице их монашеского опыта, который был накоплен великими трудами и многими десятилетиями, есть всё необходимое, чтобы поддержать новоначального и помочь ему крепко «встать на ноги». Эти седовласые монахи, правда, никогда и никому не будут навязывать свои советы, но если к ним какой-либо брат подойдет с вопросом сам, — они никогда не откажут ему в необходимой помощи.

Выслушав это, мы с грустью вспомнили наши российские новооткрытые монастыри, где увидеть можно лишь молодые или совсем молодые лица. Опытных монахов и духовных наставников, которые первоначально сами, подвизаясь в послушании у искушенных в духовной брани старцев, стяжали бы необходимые знания и опыт, в этих новых монастырях нет. Вероятно, в том и заключается одна из важнейших причин высокой «текучести кадров» в русских обителях. Греция, по милости Божией, в ХХ веке оказалась в более выгодных условиях. На Святой Горе передача монашеских традиций из рук в руки не прекращалась никогда, потому-то и дух монашества на Афоне особенный. И это обязательно почувствует каждый монах и даже любой верующий мирянин, который прибыл сюда из другой страны.

Как и прежде, осн!овой монашеского делания в афонских кинов!иях, скитах, кельях и каливах считается подвиг отсечения гордого своеволия, соединен­ный с постоянным памято­ва­нием о Боге и непрес­тан­ной Иисусовой молитвой. Старцы, игумены и духовники много времени и внимания уделяют обучению монахов и послушников этому наиважнейшему духовному деланию, без которого стяжание благодати Святого Духа становится делом весьма затруднительным. Ночью стук в деревянное б!ило будит всю братию на келейную молитву, и каждый монах и даже послушник у себя в келье совершает назначенное ему духовником или старцем келейное правило, состоящее из определенного количества Иисусовых молитв. Это молитвенное делание длится 3—4 часа в зависимости от количества четок, которое благословил «протянуть» духовный отец: 10, 20 или 30. Если учесть, что монашеские четки состоят из 100 узелков, то, соответственно, и молитв получается: 1000, 2000 или 3000. Вслед за тем, уже около двух часов ночи по европейскому времени, раздается звон железного клеп!ала, похо­жего на громадную подкову, в которое бьют стальным молоточком. Этот звон призывает монахов окончить келейное правило и поспешить в церковь на полунощницу. За ней следуют утреня, часы и литургия. Таким образом, вся ночь проходит в молитве. Но и днем, собирая маслины, подрезая виноградные лозы, копая огород или замешивая тесто для просфор, монахи постоянно творят Иисусову молитву, консульти­ру­ясь по всем вопросам этого непростого молитвенного делания с духовником или старцем. Причем келиоты очень часто и будничные вечерни, а также и утрени заменяют многочасовой Иисусовой молитвой. Благодаря такой усиленной заботе о стяжании благодати Святого Духа с помощью молитвы и жестокой борьбы с грехом гордыни путем отсечения своей воли и добровольной передачи ее в послушание игумену, старцу и старшей братии, многие монахи достигают большой духовной высоты. Однако (как о том говорили нам некоторые из русской братии) они умеют это тщательно скрывать, чтобы ничем не выявлять своих духовных дарований, и тем самым избежать зависти или похвалы.

Глава 30.

ПРОЩАНИЕ С АФОНОМ

К вечеру второго дня дождь закончился, а с ним заканчивалось и наше паломничество. Ненастье удержало нас от посещения Хиландара и Эсфигмена, но мы этим не огорчились: на всё воля Божия и Его Пречистой Матери! Пятнадцать монастырей и столько же скитов, келий и калив! А сколько удивительных встреч и впечатлений! Этого хватит на годы. Пора было возвращаться под кров Пантелеимонова монастыря, чтобы, забрав оставшиеся там вещи, отправиться на другой день в Фессалоники. Садясь в попутную машину, которая шла от Ватопеда через Карею в Дафни, мы заметили, что дождь принес с собой неожиданное похолодание. Пришлось натянуть на себя все, какие у нас были, теплые вещи. На подъеме от побережья вверх к центральному хребту неожиданно повалил густой снег. Он падал такими крупными хлопьями, что «дворники» едва успевали очищать стекло водителя. Вот, наконец, и афонская столица. Но что за удивительное зрелище! Вся Карея завалена снегом! Если бы не темно-зеленые свечи кипарисов на фоне зданий, придав­лен­ных тяжелыми снеговыми шапками, можно было бы совсем забыть, что мы — в Средиземноморье.

Оставив позади заснеженный Андреевский скит, машина медленно ползет все выше и выше к перевалу. Чувствуется, что временами ее заносит, потому что под колесами снег сразу превращается в жидкую скользкую кашу. Бледный водитель судорожно вцепился в руль. Подавшись всем телом вперед, широко раскрытыми глазами он напряженно смотрит сквозь снеговую завесу вперед. Парень явно нервничает, видимо, не имея навыка езды по зимним дорогам. Да и «резина» на колесах у него, конечно, летняя. Чем мы можем ему помочь? Только молитвой. Слева — мы это хорошо помним — пропасть. Она, правда, полностью скрыта снежной пеленой. Вот и молимся усердно: «Матерь Божия, помози!» Но при этом у нас ощущение такое — будто мы едем через подмосковный лес, потому что вдоль дороги ничего, кроме согнувшихся под снегом деревьев и кустов, не видно. Не видно и пропасти — что слева, ни крутой горы — справа. Кажется — это Афон прощается с нами. И прощается он по-русски — густым снегом, напоминая о скорой встрече с еще заснеженной Родиной. Мы смотрим вокруг и поражаемся: за окном обычный русский пейзаж во время сильного снегопада. Но нет, на развилке дорог из сугроба торчит что-то такое, чего не увидишь в русском пейзаже. Это шест с веером ярко-красных стрелок на конце. Хиландар, Старый Руссик, Иверон, Ксиропотам, Кариес — читаем мы по-гречески на стрелках знакомые названия (см. фото 12 на вкладке). Наконец, перевалив хребет, машина покатила вниз, оставив снегопад за перевалом. Теперь вся надежда не на тормоза, а только на Бога, Пречистую и наши совместные молитвы.

Чуть ниже Ксиропотама снег уже стаял. Здесь нам выходить. Отсюда до святого Пантелеимона рукой подать — всего лишь полчаса ходьбы. Машина ушла вниз, на Дафни, а мы двинулись прямо на закат солнца, которое оранжево-красными бликами заиграло на талой воде в придорожном акведуке. Знакомой уже тропой сквозь густую чащу и раздув­шийся от воды ручей с громадными валунами мы направились к монастырю. Теперь можно было уже не торопиться, потому что русский архондарик доступен паломнику в любое время дня и ночи. В его дверь мы постучали, когда на небе уже высыпали звезды. У кельи лежала заботливо приготовленная охапка дров, и мы сразу же затопили печь. Наш добрый гостинник пошел к себе, чтобы заварить нам свежего чаю. Он показался нам ласковой мамой, которая, открыв дверь замерзшим детям, спешит их согреть теплым словом и горячим чаем. Келью уютно освещала керосиновая лампа. На единственном стуле между кроватями дымились чашки с чаем, а в это время отец дьякон, отхлебывая кипяток маленькими глотками, что-то писал, низко согнувшись над клочком бумаги. Он щурил глаза в толстых очках, кусал карандаш и чесал им за ухом, усиленно обдумывая какую-то мысль, а мы блаженно щурились на него, чувствуя, как согревается тело от печного тепла и горячего чая. Наконец, он выпрямился, радостно улыбаясь, и, подняв карандаш вверх, загадочным тоном произнес:

— А теперь я прочту вам маленькое прощальное стихотворение под названием «Святая Гора Афон».

Мы приготовились слушать, только что не мурлыкая от удовольствия.

Святая Гора Афон

Вечер. Стихают и думы, и звуки.

Тихо струится вода в акведуке.

Гор, облаков потемневших громады…

Солнце закатное древней Эллады

Отблеском алым, сходя с небосклона,

Море осв!етит, и скалы Афона,

И кипарисы, и заросли терний…

Вечность.

           Бессмертие.

                         Свет Невечерний…

Это коротенькое стихотворение настолько точно отразило наши прощальные чувства, с которыми мы шли навстречу заходящему солнцу по дороге от Ксиропотама к Пантелеимону, что у нас даже дыхание перехватило. Слава Богу, что я успел сфото­графировать этот закатный миг. Проявив пленку по возвращении в Москву и глядя на снимок, мы еще раз удивились точности, с которой отцу дьякону удалось передать наше настроение (см. фото 18 на вкладке).

Свидетели былой мощиtc "Свидетели былой мощи"

Наступил день отъезда. Было раннее утро. Чистое небо предвещало хорошую погоду. Взяв благословение у настоятеля, в пустом храме великомученика и целителя Пантелеимона мы отслужили молебен перед его чудотвор­ной иконой, добавив специальные прошения из чина благословения путешествующих. Грустные минуты расставания заставили нас в послед­ний раз опуститься на откидные сидения столетних стасидий. Кажется — и они не желали нас отпускать, крепко обняв своими руками-подлокотниками. Еще раз, прощаясь, приложи­лись ко всем иконам, земно поклонились алтарю и его святыням, спели величание великому­ченику и, наконец, покинули ставший теперь для нас родным храм русской обители на Свя­той Афонской Горе. До прибытия корабля, который ходил в Уранополис во второй полови­не дня, времени было более чем достаточно, и поэтому мы решили не спеша отправиться вдоль берега к монастырю Дохиар, чтобы сесть на паром уже на его пристани. Ну, как нам было покинуть Святую Гору, не помолив­шись перед главной святыней этой обители — иконой «Скоро­послуш­ница»?!

Кончался март. В монастыр­ском саду яблони были уже в цвету, а за стеной обители, чуть выше по склону, у отдельно стоящего параклиса25 нежно-розовыми цветами на всю округу благо­ухало миндаль­ное дерево. Его медовый аромат был так силен, что казалось, будто под деревом открыли бочку цветочного меда. Вероятно, где-то рядом была пасека, потому что вокруг дерева гудело множество пчел. Это — главные производители воска для свечей во всех афонских монастырях. Зашли мы на прощание и в заброшенные мастерские. Потухший горн уныло горбился посреди литейного цеха, а рядом с ним ржавел вальцовочный станок. Еще валялись на земле полосы и бруски металла в кузнечном цеху. Покрытый пылью, лежал на наковальне старый молот и громадные клещи, забытые здесь сто лет тому назад, а у стены — неиспользованные обода для бочек и несколько колес от телег, уже одетых в железные ободья. В соседнем цеху долгими десятилетиями пылились огромные станины токарных, фрезерных и сверлильных станков. Вокруг были разбро­саны инстру­мен­ты. Повсюду пыль, тишина и забвение. Но все же, несмотря на прохудившийся потолок и полное запустение, здесь все еще ощущалась былая мощь, которой отличался когда-то этот монастырь-труженик от всех других афонских обителей.

Покидая монастырь, из любо­пытства мы заглянули по пути в пустующее пятиэтажное каменное здание, стоящее за его стеной почти у самой воды. Снаружи стены здания еще казались крепкими, но внутри была страшная разруха. Из кучи мусора величественно высту­пал необычный памятник конца XIX века. Его-то мы никак не ожидали здесь увидеть. Это был цельнолитой бетонный унитаз, который по форме мало чем отличался от своих фаян­совых потомков конца ХХ века. Нас поразило то, как просто и технически грамотно сто лет тому назад здесь была решена проблема канализации. На все пять этажей по керамическим трубам, благодаря перепаду высот, из горных источников подавалась вода. Только теперь нам стало понятно, что и в монастырском архондарике вода в туалеты и умывальники до сих пор подается таким же образом. Удивительно: как разумно использовали монахи все достижения человеческой мысли, не отказываясь и от технических новшеств, если они не шли во вред душе! Эти новшества не помешали монастырю подарить миру, а затем и Царству Небесному преподобного Силуана. А сколько еще преподобных Силуанов взрастил этот монастырь?! Жаль, что не у всех из них был свой Софроний, который мог бы с таким знанием дела описать их жизнь и подвиги…

С рюкзаками на плечах мы двинулись вдоль побережья в сторону Ксенофонта и Дохиара. Громко хрустела под ногами крупная береговая галька. Над колокольней, проща­ясь, кричали чайки. Вскоре дорога пошла вверх. Из-за деревьев показалось высокое и длин­ное одноэтажное строение, чем-то напоминающее большой современный складской ангар. Его крыша была покрыта ярко-оранжевой черепи­цей. Что бы это могло быть? Конечно, мы не удержались, чтобы не зайти хоть на минуту внутрь. И снова были поражены необычайным зрелищем. Оказалось, что тяжелая черепичная крыша пере­кры­вала громадное простран­ство, шириной не менее тридцати метров и длиной около ста, без каких бы то ни было подпорок внутри сооружения. Крышу удерживали стальные конструк­ции, какими и по сей день пользуются строители для перекрытия заводских цехов. Внутри стояла на четырех колесах паровая машина, похожая на небольшой паровоз с топкой для дров. Помимо колес снизу, машина имела еще одно, пятое колесо, которое крепилось сверху на торчащем из ее бока шкиве. С него свисали широкие ремни. В четырех метрах от машины стояла пилорама с вертикальными пилами, подобная тем, какие и сейчас работают на лесопилках. К ней-то и тянулись оборванные ремни от верхнего колеса. Теперь всё стало ясно. Странная машина на колесах была паровым приводом для пилорамы, а громадное пустое помещение еще в начале ХХ века служило одновременно и складом пиломатериалов, и лесопилкой. Какие грандиоз­ные масштабы! Это было для нас настоящим открытием.

Дары исцеленныхtc "Дары исцеленных"

Через час мы были уже в Ксенофонте. Задержались в нем не­надолго: лишь осмотрели старый и новый соборы да выпили по чашечке кофе, а затем, не мешкая, отправились к Дохиару. До прибытия парома времени оставалось уже немного, поэтому через оливковые рощи мимо жилых и заброшенных келий мы шли не останавливаясь. Вот, наконец, и Дохиарская обитель, которая, когда мы впервые приближались к Афону, выглядела с моря, как маленькая неприступная крепость. Но со стороны входа она не производила такого гроз­ного впечатления, хотя порту справа и слева охраняли два архангела, изображенные на стенах, поскольку главный храм и вся обитель посвящены Бесплотным Силам. В притворе, справа от входа в трапезную, мы, наконец, увидели знаменитую «Скоро­послуш­ницу». В той части притвора, где находилась эта чудотворная фреска, написанная в XVI веке гениальным критским иконописцем Джорджем, был устроен параклис (часовня). Здесь, перед этой ико­ной, мне довелось пережить незабываемое в течение уже многих лет состояние непосред­ственного общения с Пречистой. Как только я приблизился к ее образу, в сердце сама собой, словно зажженная невидимым лучом благодати, исшедшим от иконы, вспыхнула молитва. Казалось, передо мной распахнулось окно в иной мир и оттуда со мной говорит Сама Богородица. Из глаз хлынули слезы блаженного умиления, и на несколько минут я полнос­тью отключился от земной действительности. Чувство живого общения с Пресвятой Девой передать невозмож­но, но те, кто сам его пережил, поймут меня без слов.

Послышался какой-то шум, и в притвор вошли отец дьякон с Антоном. Они немного задержались у собора. Их появление отвлекло меня от молитвы. Я поднялся с коврика, лежащего перед иконой, и с удивлением осмотрел параклис. За время своего паломничества по Афону мы уже перестали удивляться тому, что многие из чудотворных икон были буквально сверху донизу увешаны приноше­ниями исцеленных. Но здесь этим приношениям не было предела. Им даже не хватало места на иконе, поэтому справа и слева от нее стояли высокие ящики-шкафы со стеклянной передней стенкой. В этих шкафах на протянутых одна под другой проволочках висели перстни, браслеты, кольца, архиерейские панагии и кресты, усыпанные драгоценными камнями, старинные золотые монеты и серебряные карманные часы. Висели на них также и современные наручные часы с браслетами из кожи и металла, которые паломники оставили здесь в знак благодарности за внезапно явленную помощь. Но больше всего в шкафах было тонких серебряных пластинок с выдавленными на них изобра­же­­ниями. Возможно, этот обычай связан с именем преподобного Иоанна Дамаскина, кото­рый прикрепил серебряное изображение своей руки к иконе Богородицы, перед которой молился о восстановлении отрубленной кисти. С тех пор и стала та чудотворная икона назы­ваться «Троеруч­ицей». А у греков даже доныне сохранился подобный обычай. Если кто-то молился перед чудотворной иконой, например, об исцелении глаза, то в благодарность за чудо исцеления он заказывает ювелиру серебряную пластинку с изображением глаза и приносит ее в знак благодарности иконе. Если молились о больной ноге — приносят изображение ноги. И каких же только изображений нет на этих пластинках у «Скоро­послуш­ницы»! Руки, ноги, глаза, сердце, уши, спеленутый младенец, мужчина в полный рост. А вот изображение дома, спасенного молитвой от пожара; а это — женщина, неподвижно лежавшая много лет, пока ее муж не приехал на Афон молиться «Скоро­послуш­нице», рядом — чудом Богородицы сохраненный от потопле­ния корабль. Сотни и сотни пластинок, множество драгоцен­ностей. Такого мы еще нигде не встречали! Поистине здесь — «источник исцелений», кото­рый, не оскудевая, бьет до сего дня, исцеляя «всех с верою притекающих к нему».

Обыск на паромеtc "Обыск на пароме"

К причалу Дохиара, сбросив обороты, медленно приближается паром. Он идет из Дафни с обычными остановками у Пантелеимоновой и Ксенофонтовой пристани. Впереди еще две арсаны монасты­рей Конста­монит и Зограф, далее — граница Святой Горы и… конец нашего палом­ни­чес­тва. Не успели мы подняться на верхнюю палубу, как вдруг рядом с Антоном оказал­ся полицейский. Он что-то кратко сказал по-гречески, указывая на рюкзак. Оказав­шийся поблизости русский монах перевел. Полицейского интересовало содержимое рюкзака. Антон отстегнул верхний клапан и ослабил веревку у горловины. Пока полицей­ский копался в его внутренностях, наш попутчик пояснил:

— Обыск всех отъезжающих с Афона паломников — обычная процедура. Если бы греки этого не делали, от Афона, наверное, и камней бы не осталось. В прошлом году, например, двух американцев в тюрьму посадили. Они что-то взяли из пустующей кельи. Американское правительство прислало ноту протеста. А грекам хоть бы что! Осудили американцев на два года, и вот уже полсрока они, как миленькие, отсидели.

Закончив тщательный осмотр и прощупывание антоновых вещей, полицейский подошел к моему рюкзаку. И тут меня прошибло холодным потом. Я вдруг вспомнил, что у меня в рюкзаке, словно бомба замедленного действия, лежит та самая злополуч­ная красаву­ля, которую благословил меня взять на память старый монах-архитектор из Андреевского скита. А тем временем полицейский уже по локоть запустил руку ко мне в мешок. «Какой же будет позор! Царица Небесная! Кому я теперь докажу, что красавулю мне подарили?! Игумен — вор! Боже Милостивый! Ничего подобного мне бы и в голову не пришло! И не взял бы я никогда этой красавули, если бы знал заранее, что со Святой Горы ничего нельзя вывозить. Матерь Божия, выручай! Господи, сохрани!» Эти мысли за долю секунды пронеслись в моей голове, и я, не зная, что еще можно предпринять, осенил спину сидящего на корточках полицейского крестным знамением. «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь!» В то же мгновение полицейский так резко выдернул из рюкзака руку, что едва не опрокинулся на спину. Со стороны можно было бы подумать, будто его укусила змея, притаив­шаяся на дне вещевого мешка.

Брезгливо отшвырнув его в сторону, полицейский, словно разъя­рен­ный лев, набросился на рюкзак отца дьякона. Боже мой! Что же он с ним сделал! Подобного ни я, ни мои спутники никогда прежде не видели. Одну за другой он выкидывал вещи на палубу. Аккуратно упакованные и заклеенные «скотчем» целлофановые мешочки с иконами, книгами, ладаном и другими сувенирами, приобретенными дьяконом в Дафни, были зверски растерзаны у нас на глазах. Полицейский, не имея уже времени их расклеивать, просто рвал пакеты одним движением руки. Куча вещей у его ног росла с ужа­са­­ющей быстротой, а бедный отец дьякон чуть не плакал, со страхом глядя на этот разгром. Всю ночь он тщательно упаковывал каждую вещь, каждый пакетик и, много раз примеряя, укладывал в рюкзак, который потом едва-едва смог завязать. Теперь эту процедуру повто­рить, конечно, было уже невозможно.

До прибытия в Уранополис оставалось не более пятнадцати минут. Полицейский ушел на другой конец парома терзать чью-то сумку, а дьякон в растерянности все еще смотрел на гору выпотрошенных на палубу вещей. От огорчения его очки сползли на самый кончик носа. Чувствуя за собой вину, я начал запихи­вать его вещи обратно (из моего-то рюкзака полицейский так ничего и не вынул). Дьякон, наконец, очнулся и стал мне помогать. Но как мы ни старались, часть вещей все же осталась на палубе. В рюкзак они уже не входили. «Всё, что полицейский должен был проделать с моим рюкза­ком, он вдвойне проделал с дьякон­ским, — подумал я и положил не поместившиеся в его мешке вещи к себе. — А все-таки, милостив Господь! От какого ужасного поношения и позора Он спас меня молитвами Пречистой и великомученика Пантелеимона! Но что было бы, не отслужи мы совместный молебен о путешествующих и святому Пантелеимону?»

Глава 31.

ТРИФОН И ГОРЯЧАЯ КАРТОШКА

В Фессалоники мы прибыли уже к вечеру. Отец Иеремия, игумен Пантелеимонова монастыря, перед отъездом благословил нас остановиться в монастырском конаке. Это было, конечно, большой милостью, потому что искать поздно вечером гостиницу в незнакомом городе было бы непросто. Да к тому же, учитывая истощившиеся финансы, у нас не было никакой уверенности в том, что мы сумеем ее оплатить. Я немного не рассчитал, раздавая деньги нуждающимся в помощи келиотам. Но Господь, как всегда, всё это воспол­нил; на этот раз — через о. Иеремию. Конаком, или маленьким городским подворьем Пантелеимонова монас­ты­ря в Фессало­никах, называлась трехкомнатная квартирка на первом этаже в одной из тихих улочек города, где во время поездок по делам обители останавливаются монахи. Рассчитывая перед отлетом в Россию побывать у мощей святителя Григория Паламы, а возможно, и на могилке известного афонского старца Паисия, мы решили позвонить из конака Нине и попросить ее содействия. Для нас она была уже проверенным и опытным проводником. К счастью, Нина (да будет с ней всегда милость Божия!) согласилась нам помочь. И вдруг, через несколько минут после нашего разговора, в конак перезвонил ее отец, Трифон. Он попросил нас никуда не уходить в течение часа. Мы были немного заинтригованы. Что бы это могло означать?

Наше недоумение вскоре разрешилось. В дверь позвонили, и в узкий коридор квартирки с трудом протиснулся Трифон, держа в обеих руках большие хозяйствен­ные сумки. За ним, улыбаясь, вошла и Нина. Судя по всему, они здесь уже бывали не раз, потому что сразу уверенно прошли на кухню и стали выгружать содержимое сумок на стол. Это был целый натюрморт! Груда красных помидоров, ярко-зеленых огурцов и оран­жевых сладких перцев. Сверху разноцветную гору овощей оттеняли небрежно брошенные фиолетовые листья базилика, пушистая зелень укропа и петрушки, а рядом — к мохнатым бокам пурпурно-красных персиков прижались огромные сиреневые сливы. Все эти неожиданные дары природы и папы Трифона довершала красивая бутылка красного греческого вина. Ай да Трифон! Что за праздник он решил нам неожиданно устроить?! Из другой сумки была извлечена завернутая в куртку и махровое полотенце большая кастрюля. Когда открыли ее крышку, вся квартира наполнилась ароматным картофельным духом. Горячую картошку можно было сразу раскладывать по тарелкам. До глубины души мы были тронуты сердеч­ностью и вниманием этого в общем-то почти незнакомого нам человека. И снова я подумал: «Как милостив Господь; и как милостивы те из Его детей, которые всем сердцем приняли Христовы заповеди, подражая в любви и милости своему Небесному Отцу!»

Утром за нами зашла Нина, и мы смогли побывать и у мощей великого Фессалонийского святителя Григория и увидеть потоки маслянистого мира, стекающие с лика Христа в терновом венце на ростовой иконе в храме Димитрия Солунского, и поклониться могилке старца Паисия в Суроти, что находится в 40 км от Фессалоников. Зашли мы на прощание и к родителям Нины. Какие сердечные люди! Трифон и Евгения… теперь они навсегда останутся в нашей памяти. Давно уже ничто так не трогает моего сердца, как доброта человеческих душ, ведь только она и выявляет в них подобие Божества, подобие, к которому мы все должны стремиться в течение всей своей жизни.

Теперь, когда я пишу эти строки, Трифона уже нет в живых, но память об этом человеке отныне будет всегда со мной. В начале декабря 2001 года умер и наш старый карульский схимник. Перед смертью, как мне поведал о том один знакомый паломник, его разум прояснился. Он примирился с Церковью, причастился и умер у себя на родине на подворье афонского монастыря. А «самовольщик» Толя вот уже три года как пострижен в монашество в одном из греческих монастырей Афона. Все они стали теперь для меня близкими. И те, которых я знал лично, и те, о которых только слышал. Но ни для Бога, ни для меня в этом нет никакой разницы, и Он, я верю, принимает мои немощные молитвы обо всех этих людях. Так совершаются судьбы Божии…

Вместо заключения

НАСТУПЛЕНИЕ НА АФОН

На Афоне идет война. Началась она очень давно. Меняются только ее формы и методы. Разрушительные следы этой невидимой битвы мы видели повсюду своими глазами — множество брошенных по всей Святой Горе полураз­ру­шен­ных келий, сожженные брат­ские корпуса в Пантелеимоновом монастыре и в Андреевском скиту, почти полное запусте­ние монастыря Зограф, покинутые кельи в Кариесе. Эти безмолвные свидетели одним своим видом громче сотни громкоговорителей рассказывают о страшной буре, которая пронеслась над Афонским полу­остро­­вом, сократив его население в пять раз. А ведь в начале ХХ века здесь проживало более 10 000 монахов!

Истоки этого процесса ясны. Именно Церковь и ее главный оплот в Западной Европе — афон­ское монашество — препятствуют силам зла поглотить все человечество. Для того, чтобы оторвать людей от Бога и заставить их поклониться Его противнику, силы зла пытаются создать свою церковь и свою религию. Этой дьявольской религией должна стать единая мировая универсальная синкретическая религия, которая по замыслу Тайного Мирового правительства подменит собой богооткровенную и спасительную религию — христианство в его неискаженном варианте (т. е. Православие).

Именно Православие до сих пор является самым мощным тормозом для выполнения такой грандиозной задачи, как создание универсальной религии, — ведь оно имеет самые четкие критерии для определения истинности или лживости тех или иных философских и религиозных учений. Православных людей намного труднее обмануть ложными обещаниями и новыми соблазнительными идеями, чем кого-либо другого. Не менее важно и то, что православного че­ловека, ведущего церковно-литургическую жизнь, невоз­можно зомбировать, на него невозможно воздейство­вать с помощью магии (колдов­ства), им очень трудно руководить в том направлении, которое для него определили масоны. Тот, кто живет по заповедям Христовым, участвует в Таинствах Православной Церкви и молится, — защищен от всех демоничес­ких воздействий нетварными энергиями Святого Духа. Но даже и те, о ком молятся верующие люди, призывая на них благодать Божию, меньше поддаются развращающему воздействию «промывки мозгов», чем остальные. Именно эта неподатливость православных народов (греков, русских, сербов, болгар, грузин и др.) более всего и раздражает масонских правителей.

О планах Мирового правительства по отношению к странам, в которых Православие является культурообразующей и даже государствообразующей религией, таких, например, как Греция и Россия, с предельной ясностью говорили многие видные деятели этого пока еще теневого руководства мировой политикой и финансами. Как правило, они занимали или занимают ответственные посты во власт­ных структурах современной Америки. Так, например, Генри Киссинджер, бывший министр иностранных дел США, член Трехсторонней комиссии и, одновременно, руководитель элитной масонской ложи «Бнай-Брит» вполне откровенно выразил позицию Мирового прави­тельства, совершенно не скрывая его крайне враждебного отношения к Греции, ее народу, религии и культуре. Его заявление, опубликованное в греческом журнале «Немезида», говорит о многом: «Греческим народом трудно управлять, и поэтому его следует глубоко поразить в его культурных корнях. Тогда он образумится. Я имею в виду, что мы поразим язык, религию, их духовные и исторические ресурсы, чтобы уничтожить для него всякую возможность развиваться, выделяться, самостоятельно существовать» («N!emesiz», том 35, 20.2.1997). Это высказывание — открытая демонстрация силы, оно показывает, что власть Тайного правительства на совре­мен­ном политичес­ком Олимпе так велика, что его представители уже не считают необходи­мым скрывать свои преступные намерения, поскольку не боят­ся какого-либо серьезного противодействия или хо­тя бы общественного осуждения. Высказывание Г. Киссиндже­ра о том, что «грече­ским народом трудно управлять», удивительно напоминает подобное высказывание его предшественника, крупнейшего идеолога люциферианского масонства, директора ЦРУ генерала Аллена Даллеса (1893—1969). Еще в далеком 1945 году генерал в своей книге «Размышления о реализации американской послевоенной доктрины против СССР» писал: «Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания» («Трибуна», № 134 от 21 июля 1999). Как видим, не только «грече­с­ким народом трудно управлять», но и русским! Масонский генерал называет его «самым непокорным на земле народом» и предлагает в своей книге программу уничтожения его национального самосозна­ния. В чем же причина такой поразительной схожести масонских оценок, данных членами Международного Тайного правительства этим двум народам? Конечно, в их Православии и в возникшей на его основе культуре, включающей в себя шкалу нравственных оценок жизни и поведения людей.

Оплотом Православия в Европе всегда была и остается Греция, а самым мощным ее бастионом — Афон. Именно поэтому силы зла направили острие своих ударов на этот маленький клочок греческой земли. Тайное правительство давно уже подписало Афону смертный приговор, но его исполнение, безусловно, зависит не от них, а от Бога, Который попускает действовать им лишь в той мере, насколько это соответствует духовному состоянию афонского монашества. А последнее, конечно, зависит лишь от собственного произволения людей.

Как и любое важное действие, уничтожение Афона тщательно обсуждается и заранее планируется так же, как планируются любые военные операции. Эти тайные планы, несмотря на свою секретность, тем не менее неизменно попадают в руки православной общественности, поскольку такова воля Создателя, Который говорил: «…нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы» (Лк. 8, 17). Враги Афона хорошо понимают, что сдерживающим фактором их разрушительной деятельности на Афоне является присутствие на Святой Горе монастырей, населенных монахами-славянами, а также перешедшими в правосла­­вие жителями Западной Европы.

Это хорошо осознает также и верующая часть греческой интеллигенции. Об этом говорит глубокий аналитический обзор, помещенный в греческом бюллетене Союза ученых в защиту афонского монашества «Страж Афона» от 15 апреля 1994 года. Здесь был опубликован документ Тайного Мирового правитель­ства — под названием «Операция “Джованни Векко”» — разработанный совместно с руководством Ватикана. Название операции выбрано неслучай­но. «Джованни Векко» — это итальянский вариант (транскрипция) имени пе­чально извест­ного в Греции Константинопольского Патриарха Иоанна Векка (1275—1282). Иоанн Векк «прославился» как ярый сторонник унии с Римом. Вместе со своим другом и со­ратником — византийским императором Михаилом Палеологом, который был активным и сознательным униатом, Иоанн Векк в 1280 году пытался заставить афонских монахов принять унию под угрозой физической расправы с несоглас­ными. Хорошо известен один из эпизодов из этой жестокой попытки прозели­тизма26: когда вооруженный отряд папистов не добился от монахов монастыря Зограф согласия на принятие унии, башня, в которой они заперлись, была обложена хворостом. Паписты живьем сожгли в ней 26 монахов во главе с игуменом. В том же бюллетене греческого Союза ученых «Страж Афона» от 15 апреля 1994 года сказано: «Все, что написано в тексте (плана операции «Джованни Векко» — иг. N), можно рассматри­вать как пророчество событий, происходящих сейчас, он дает ответ на многие нынешние события». Приведем лишь некоторые из пунктов этого перспективного плана:

«1) …должен быть отменен как можно быстрее запрет на пребывание женщин на Афоне, являющемся последней крепостью тьмы и реакции в современной Европе.

3) Святая Гора должна быть по закону объявлена археологической территорией; все монастыри — музеями (кроме тех, которые переоборудуют под гостиницы), а в каждом монастыре-музее оставлен минимум братии с подходящим образованием для работы гидами, хранителями архивов и сокровищниц.

4) Как можно быстрее необходимо построить дороги для движения автомобилей и автобусов, канатные дороги, рестораны, бары, дискотеки, создать казино, так чтобы обеспечить приятное пребывание для туристов и ученых.

6) Должно быть разрешено создание малых монастырей других религий и догматов, что, конечно, поможет укреплению связей между ними на основе идей экуменизма.

7) Главной преградой остается существование на Афоне монастырей других право­славных стран, которые, конечно, будут противодействовать всем нашим планам и станут полюсом притяжения всех греческих священнослужителей, сопротивляющихся каждому новому веянию; многие из них являют­ся фанатичными сторонниками юлианского календаря так же, как и русские, сербы, болгары. Пока они будут действовать и существо­вать на Святой Горе, осуществление наших конечных целей будет затруднено… Существова­ние и любая деятельность этих монастырей должны быть выкорчеваны полностью и как можно быстрей… Все клирики Афона, симпатизирующие России, Сербии, Болгарии и другим православным мракобесам, придерживающимся юлианского календаря, должны быть удалены с Афона, даже и принудительно. К счастью, в официальной Элладской Церкви, в МИДе и Министерстве культуры и образования уже есть много людей, которые проявляют к нам полное понимание, видя, какую принесет их стране пользу этот новый огромный источник туристической валюты.

9) Большая опасность того, что Афон станет базой, трамплином для проклятой ереси православия (вот истинное отношение к Православию католиков — иг. N) в Африке и в Восточном Средиземноморье, должна быть предотвращена любой ценой. Поэтому мы должны совместно направлять все наши усилия на создание внутренних проблем в Греции, в Югославии и в России и стараться расколоть эти страны. Многолетние усилия в этом направлении уже дают свои прекрасные плоды. Если мы плотно не закроем этот опасный шлюз в дамбе сдерживания Севера, то катастрофа для нас будет беспрецедентной.

14) Из Греции, и особенно с острова Сирос, мы постоянно получаем жалобы от наших верных Святому Престолу (т. е. Римскому Папе — иг. N) христиан, что их жизнь в Греции стала невыносима из-за гонений со стороны еретического православного клира. Конечно, с нашей стороны мы делаем все возможное, чтобы устранить эти явные нарушения прав человека в Европе ХХ века и в ЕЭС. Мы навяжем нашу волю и заставим всех этих мракобесов поджать хвост» (цит. по: «Сербский Крест», № 23 за ноябрь 2001, с. 44—45).

*  *  *

Все афонские монахи, как я убедился во время своего паломничества, прекрасно знают о духовных и политических процессах, которые происходят не только на Святой Горе, но и во всем мире.

Однако никто из тех, с кем мне приходилось встречаться и беседовать на эти темы, не испытывал страха перед грядущими событиями мировой истории, о которых достаточно ясно говорит Апокалипсис. Святогорцы, может быть, лучше кого бы то ни было понимают, что судьбы мира находятся вовсе не в руках Сатаны и его слуг, а в Промысле Божием, Который ведет Свое «малое стадо» ко спасению через все препоны и сети, раскинутые по всему миру «князем мира сего». Они, ничуть не унывая, молятся об очищении своих душ от греха и о тех, кто еще может войти в «избранное стадо» рабов Божиих. Их молитвы и советы до сих пор оказывают действенную поддержку множеству христиан из разных стран мира, которые со всего света приезжают на Святую Гору за этой бесценной духовной помощью.

Несмотря на всеобщую апостасию, Афон все еще сохраняет и даже до сего дня взращивает немало горящих духом защитников Православия. Если правильно осознать смысл земной жизни, воспринимая его как время исправления и очищения душ, — то те из христиан, которые, действительно, хотят их исправить и очистить, мало внимания обращают на внешние обстоятельства жизни. Они хорошо знают, что спасаться можно (и даже нужно!) в любых условиях.

Как и во времена пророка Илии, Господь сохраняет еще немало истинных христиан, чьи «колени не преклонялись пред Ваалом» (3 Цар. 19, 18). Немало есть в Греции право­славных, которые не поддаются процессам апостасии и твердо держатся учения Апостольской Церкви. Доказательством этому является тот факт, что на одном из заседаний Священного Архи­ерейского Синода Элладской Церкви (Афины, 1—4 октября 1996 года) масонство названо «языческой религией, не совмес­ти­мой с христиан­ством», и осуждено как «антихристианская система» (orqodoxos filoqeos MArTurIA. qESSALoNIKH. 1997. Ar. 68—69).

В заключение мне хотелось бы напомнить читателям, что страх появляется только тогда, когда отступает благодать Божия, и наоборот, — те, которые стяжали благодать, избавляются от страха. Каждому из нас осталось совсем немного времени подвизаться — ведь никто не знает своего смертного часа... Будем же стяжать благодать Святаго Духа молитвой, добрыми делами, любовью и милосердием к ближним! Мы не должны ничего бояться, ибо сказал Господь: «Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою» (Откр. 21, 8).

«Ей, гряди, Господи Иисусе!» (Откр. 22, 20).

Примечанияtc "Примечания"

1 КАЛИВА — отдельная постройка для проживания одного–трех монахов. Несколько калив образуют вместе скит. Иногда каливы имеют домовую церковь.

2 АРХОНДАРИК — помещение в монастыре, отведенное для приема посетителей (паломников). В настоящее время обозначает монастырскую гостиницу.

3 АНТИФОННОЕ ПЕНИЕ — (греч. «антифонос» — звучащий в ответ) — псалмопение, исполняемое поочередно двумя хорами.

4 ПАНИКАДИЛО — центральный светильник, спускающийся на цепях из-под купола храма. Имеет, как правило, несколько ярусов, на которых устанавливаются свечи или лампады.

5 ПРОТАТ — («Священный Кинот») центральный выборный орган управления афонскими монастырями.

6 ПОРТА — арка центрального входа в монастырской стене с массивными воротами.

7 ПИРГ — высокая сторожевая башня монастыря, верхнее помещение которой служило иногда жилищем затворников (столпников). В некоторых случаях пирг имел небольшую домовую церковь.

8 ГЕРОНТА — (греч.) старец. Обычное обращение к настоятелю монастыря или уважаемому монаху.

9 ИСИХАЗМ — (греч. исихия — покой) движение монашествующих, которые своим главным делом считают очищение сердца от страстей посредством «трезвения» и умно-сердечной Иисусовой молитвы. Основателями исихазма считаются египетские подвижники Макарий Великий и Евагрий. Крупнейшим учителем исихазма являлся свт. Григорий Палама (XIV в.).

10 ФИЛИТИЗМ — греховная приверженность только к своей поместной Церкви (напр., Греческой, Русской, Болгарской и проч.), которая выражается в презрительном отношении к церковным традициям иных Православных Церквей. Анафематствована как ересь Константинопольским Патриархатом в XIX веке.

11 КИРИАКОН — центральный храм скита, куда по воскресеньям и большим праздникам собираются для совместного богослужения все монахи скита. Рядом с ним располагается скитский архон­дарик.

12 ИМЕНОСЛОВНОЕ ПЕРСТОСЛОЖЕНИЕ — особое сложение перстов, которое употребляется только архиереем или священником для бла­гословения. Каждый палец при этом изображает букву греческого ал­фавита, что и составляет монограмму имени Иисуса Христа — IС ХС.

13 ОХРА — желтая природная краска, состоящая из глинистых частиц с гидроокислами железа и марганца.

14 ТАМАРИСК — род кустарников или деревьев с тонкими длинными побегами. Листья мелкие, обычно в виде чешуек. Цветки мелкие, белые, розовые или фиолетовые, собраны в длинные кисти, хорошие медоносы.

15 ИРМОС — особый тропарь, с которого начинается каждая песнь канона. По его мелодической формуле поются все остальные тропари. Мелодически ирмосы разделяются на восемь гласов.

16 АНАХОРЕТ — (греч.) отшельник, пустынник, подвижник, живущий в полном уединении.

17 ХОРОС — литой бронзовый обруч диаметром до 6 м, свисающий на цепях из-под купола храма, в центре которого расположено паникадило. Состоит из отдельных бронзовых пластин-сегментов, украшенных священными изображениями и орнаментами. В местах соединения сегментов укреплены специальные подсвечники для больших восковых свечей.

18 ЭККЛЕСИАРХ — монах, который ухаживает за храмом, зажигает лампады и смотрит за порядком во время богослужения.

19 КАЦИЯ — ручное кадило пономаря без цепей.

20 МИРТ — род вечнозеленых кустарников (Myrtus communis) с яйцевидно-ланцетными заостренными кожистыми листьями и крупными пахучими белыми цветками. Содержит эфирное масло.

21 СЕРПЕНТИН — (змеевик) слоистая горная порода зеленого цвета. Используется в качестве поделочного камня для художественных изделий, мелкой пластики.

22 МЕСТНЫЙ РЯД ИКОНОСТАСА — нижний ряд икон, в котором помимо двух обязательных икон Спасителя и Божией Матери, расположенных непосредственно рядом с Царскими вратами, должна находится «местная» икона того праздника или святого, которому посвящен данный храм. «Местная» икона всегда располагается в правой части иконостаса, как правило, в самом конце ряда.

23 АНАЛОЙНАЯ ИКОНА — праздничная икона небольшого размера, которую кладут на аналой для поклонения в день соответствующего празд­ника.

24 ПРЕДНАЧИНАТЕЛЬНЫЙ ПСАЛОМ — 103-й псалом, с которого начинается вечерня.

25 ПАРАКЛИС — небольшой храм или боковой придел собора.

26 ПРОЗЕЛИТИЗМ — попытка перетягивания христианина из одной конфессии в другую.

Предисловие автора

МОЖНО ЛИ ОЩУТИТЬ БЛАГОДАТЬ? ..................    3

Глава 1.

КОГДА ЕСТЬ ВОЛЯ БОЖИЯ ...................................    9

Наш пропуск — икона ........................................... 12

Непонятливый шофер ............................................ 14

Монастырь в Фессалониках .................................. 15

Неожиданная помощь ............................................ 16

Глава 2.

В ХРАМЕ ВЕЛИКОМУЧЕНИКА ДИМИТРИЯ ....... 19

Глава 3.

БЫТЬ ГРЕЧЕСКИМ МОНАХОМ — ОЧЕНЬ ДОРОГО                  24

Глава 4.

ПОНТИЙСКИЕ ГРЕКИ .............................................. 27

Глава 5.

КТО ЗАКРЫЛ ГЛАЗА ПОЛИЦЕЙСКОМУ? ........... 30

Глава 6.

ВПЕРЕДИ — «» ................................ 33

Глава 7.

У СВЯТОГО ПАНТЕЛЕИМОНА .............................. 38

Глава 8.

«ОСТРОВ» МОЛИТВЫ .............................................. 40

В столицу Афона .................................................... 42

В Ксиропотаме ....................................................... 43

Странное землетрясение ....................................... 44

Когда чужой язык становится своим ................... 45

Глава 9.

АНДРЕЕВСКИЙ СКИТ .............................................. 47

Как нас утешил апостол Андрей  .......................... 50

Последний «шедевр» .............................................. 52

Афонская красавуля ................................................ 53

Глава 10.

СВЯТОГОРСКАЯ СТОЛИЦА .................................. 54

Разгадка «варварского десанта» ............................ 55

Глава 11.

В монастыре Каракалл ................................... 57

Беседа с учеником старца Софрония .................... 59

Почему отец Софроний покинул Афон ................ 61

В Сент-Женевьев де Буа ........................................ 64

Переезд в графство Эссекс .................................... 66

Глава 12.

ПО АФОНСКИМ ТРОПАМ ...................................... 69

Келья святителя Григория Паламы ...................... 71

В скиту Продром .................................................... 73

У преподобного Нила ............................................ 76

В Кавсокаливию ..................................................... 77

Глава 13.

«СТЕНА НЕПОСЛУШАНИЯ» ................................... 82

«Никогда с ним не примирюсь!» .......................... 84

Бог не простил того, кто отказался прощать ........ 86

Глава 14.

МАСЛИНА ЦЕЛИТЕЛЯ ПАНТЕЛЕИМОНА ........... 88

Глава 15.

«НЕ ХОТИТЕ ЛИ КО МНЕ В ГОСТИ, НА КАРУЛЮ?»                   91

Неслучайные случайности  ................................... 94

Глава 16.

У САМЫХ «ПТИЧЬИХ ГНЕЗД» ................................ 97

Глава 17.

«САМОВОЛЬЩИК» ТОЛЯ ....................................... 101

Глава 18.

РАБОТА И МОЛИТВА ............................................... 105

Глава 19.

В ГОСТЯХ У ОТШЕЛЬНИКА ................................... 108

В «капитанской рубке» ........................................... 110

О кознях бесовских ................................................ 114

Карульский архондарик ......................................... 116

Кто являлся старцу? ............................................... 117

Без духовного окормления..................................... 120

Прельщенный схимник .......................................... 122

Глава 20.

В ЦЕРКВИ У ОТШЕЛЬНИКА ................................... 128

Глава 21.

ПОДЪЕМ НА КАТУНАКИ ........................................ 132

Глава 22.

НА ПУТИ К СКИТУ ПРАВЕДНОЙ АННЫ .............. 136

Глава 23.

АФОНСКАЯ ВСЕНОЩНАЯ ..................................... 139

Если душа остается без благодати ........................ 143

Глава 24.

В ГОСТЯХ У СКИТСКОГО СТАРЦА ..................... 147

В пещере преподобного Герасима ........................ 149

Глава 25.

ОСЛУШАНИЕ И… НАКАЗАНИЕ ............................ 153

«Пикник» у заброшенной кельи ............................ 155

Ночной трюк на крутом склоне ............................ 158

Холодильник в пещере .......................................... 159

Глава 26.

ОТ СВЯТОГО ПАВЛА В ДИОНИСИАТ .................. 161

Афон и мировое правительство .......................... 161

Монастырь святого Павла ..................................... 163

Беседа с английским лордом ................................. 164

Глава 27.

БЛАГОСЛОВЕНИЕ ГЕОРГИЯ ПОБЕДОНОСЦА ... 169

Бегство из Палестины ............................................ 171

Чудесное обретение ............................................... 172

Вразумление архиерею .......................................... 174

Глава 28.

ИЗ КОНСТАМОНИТУ В ВАТОПЕД ........................ 176

«Черное дело» ......................................................... 177

В кромешной тьме .................................................. 178

Игумения Святой Горы ......................................... 180

Глава 29.

В СТЕНАХ ВАТОПЕДА ............................................. 184

По законам братской любви .................................. 186

Святыни Афона ...................................................... 187

Осужденная рука .................................................... 190

В соборе Ватопедского монастыря ....................... 192

Монашеский дух ..................................................... 194

Глава 30.

ПРОЩАНИЕ С АФОНОМ ......................................... 198

Свидетели былой мощи ........................................ 200

Дары исцеленных .................................................. 203

Обыск на пароме .................................................... 204

Глава 31.

ТРИФОН И ГОРЯЧАЯ КАРТОШКА ........................ 207

Вместо заключения

НАСТУПЛЕНИЕ НА АФОН ...................................... 210

Примечания ................................................................. 217